Моя семья была маленькой: только мама, тётя Джин, моя старшая сестра Персефона (мои родители были помешаны на греческих именах) и папа. Я не знала никого из семьи с папиной стороны. Они не стоили и плевка, по крайней мере, так поклялся мой дедушка бабушке с маминой стороны той зимой, когда он умер от инфаркта миокарда. Бабушка не стала спорить. Она была покладистой леди, от которой всегда пахло свежеиспеченным хлебом независимо от времени года. Через несколько недель после смерти дедушки она умерла от удара, и звучит это так, будто это было убийством, но всё не так.
Они, родители моей мамы, потеряли сына, когда мне было три года. Наверное, он совсем спятил. Люди говорили, что он умер во время игры «у кого кишка тонка» в Камаро 79-го года, вероятно, пьяный. О дяде Ричарде я помнила только одно. Это было на его похоронах. Джин плакала, но мама плакала громче и подошла к дедушке, собираясь его обнять. Но он отвернулся от неё и так и стоял, с выражением лица грустнее, чем у потерявшегося ребёнка.
Я спрашивала её об этом лишь однажды, о том, почему дедушка её не обнял. Она ответила, что вряд ли я могла запомнить что-то чётко, потому что была слишком маленькой, и потом, прошлое должно оставаться в прошлом.
– Мне кажется, ваша мама – самая красивая женщина в мире, – вдруг сказал папа, потирая мамины плечи, пока она сидела с закрытыми глазами и мечтательным выражением лица.
– Да я и не спорю, – сказала я. – Просто снимите уже комнату.
Папа всплеснул руками, его улыбка была чуть кривоватой.
– У меня же есть целый дом. Это тебе надо научиться расслабляться. Сейчас я и тебе плечи потру.
Я перевела взгляд на Сефи. Она щелкала согнутым уголком игральной карты.
– Нет, я в порядке, – сказала я.
– Сефи? Может, у тебя затекла шея?
Она пожала плечами.
– Вот это я понимаю!
Он подошёл к ней и положил руки на её костлявые плечи. Она была на два года старше меня, но худой, что бы ни ела, с белозубой улыбкой и ямочками на щеках, Кристи Макникол[2] бы обзавидовалась, хотя я скорее съем свои волосы, чем признаю это вслух.
Папа начал массировать плечи Сефи.
– Хорошо чувствовать себя хорошо, – тихо сказал он ей. От этого у меня внутри всё зачесалось.
– Может, снова сыграем в криббидж?
– Скоро, – ответил мне папа. – А сначала я хочу услышать о ваших мечтах на лето.
Я застонала. Папа обожал мечты. Он верил, что ты можешь стать кем только захочешь, но сначала нужно это «представить». Попахивает хиппи-диппи, но к этому можно привыкнуть. Мы с Сефи переглянулись. Мы знали, что папе не понравится наш план превратиться в блондинок, тут и к гадалке не ходи. «Девочкам не надо пытаться стать кем-то для кого-то», – скажет он там. Мы сами должны управлять своим сознанием и телом.
Опять же гадость.
– Я хочу навестить тётю Джин, – предложила я.
Мама сидела с полузакрытыми глазами, но при упоминании сестры тут же воспряла.
– Отличный план! Мы можем на неделю поехать в Канаду.
– Превосходно, – согласился папа.
Моё сердце затрепетало. Мы почти никогда не ездили дальше, чем по шоссе в Сент-Клауд за продуктами, но теперь, когда мама работала учительницей на полную ставку, ходили разговоры о том, что этим летом можно будет куда-то поехать. И все же я боялась предложить навестить тётю Джин. Если бы мама с папой были не в том настроении, они бы зарубили эту идею на корню, а я правда хотела потусоваться с тётей Джин. Я безумно её любила.
Только она одна не притворялась, что я нормальная.
Она была с нами, когда я родилась, осталась ещё на несколько недель после, чтобы помочь маме, но моё первое настоящее воспоминание о ней было сразу после похорон дяди Ричарда. Тётя Джин была на десять лет моложе мамы, а значит, ей тогда было не больше семнадцати. Я заметила, как она пристально смотрела на моё горло – это делают многие люди.
Вместо того чтобы отвести взгляд, она улыбнулась и сказала:
– Если бы ты родилась двести лет назад, тебя бы утопили.
Она говорила о красном, похожем на верёвку шраме, который окружал то место, где моя шея переходила в плечи – толстый, как одна из золотых цепей мистера Ти. Судя по всему, я вылетела из мамы с пуповиной, обвитой вокруг горла, а моё тело было синим, как ягодный фруктовый лёд, глаза широко раскрыты, хоть я и не дышала. И вышла я так быстро, что доктор меня уронил.
Ну, по крайней мере, так мне говорили.
Так я и висела, как на трапеции, пока одна из медсестёр не подлетела и не размотала пуповину, которая меня душила, раскрыв амниотическую повязку. Сообразительная медсестра разрезала её, а потом ударила меня, чтобы я заплакала. Она спасла мне жизнь, но та повязка меня заклеймила. Мама сказала, что сначала это повреждение было похоже на сердитую алую змею. Выглядело весьма драматично. В любом случае, подозреваю, что медсестра была немного взволнована, когда наконец передала меня. Это было фиаско, настоящая врачебная ошибка. А ещё за несколько лет до этого на экраны вышел «Ребёнок Розмари», и все в той комнате гадали, отчего же я с такой силой вылетела из материнской утробы.
– Негоже было бы держать ребёнка, которого собственная мать дважды пыталась задушить, – закончила тетя Джин, потрепав меня за подбородок. Я тут же подумала, что это хорошая шутка, потому что они с мамой были сёстрами и обе они любили меня.
Вот еще одно безумное высказывание, которое тётя Джин любила мне бросать:
– Это Земля. Если ты знаешь, что делаешь, значит, ты не на том месте.
Она повела своими густыми бровями и закурила воображаемую сигару. Я не знала, откуда был этот жест, но она так заразительно хихикала – ее смех был похож на звон стеклянных шариков, отражающих солнечный свет, – что я засмеялась вместе с ней.
С этого начинался любой визит тёти Джин. Шутка про то, как меня надо утопить, парочка пространных цитат про жизнь, а потом мы танцевали под её кассеты Survivor и Джонни Мелленкампа. Она рассказывала мне всё о своих путешествиях и разрешала попивать медовый ликёр, который она тайком привезла из Амстердама, или предлагала мне печенье, которое она так любила, а я притворялась, что оно не такое уж и солёное. Сефи всегда хотела присоединиться к нам, я видела, как она мнётся рядом, но она никогда не знала, как правильно запрыгивать на аттракцион под названием «тётя Джин».
А я знала.
Мы с тётей Джин были закадычными подружками.
Так я легче воспринимала то, что папа любил Сефи намного больше меня.
Я сморщила нос. Он прямо-таки светился от этих массажей. Мама ушла, чтобы налить им с папой ещё вина, хотя это он предложил, потому что уже затянул с плечами Сефи.
– Сефи, – спросила я, потому что её глаза были закрыты, а мне это надоело, – а какая у тебя мечта на лето?
Она ответила тихо, почти что шёпотом:
– Я хочу устроиться на работу в кафе-мороженое.
Папины руки перестали массировать. У него на лице возникло выражение, которому я не смогла придумать название, хотя мне казалось, что я почти его уловила. Он тут же сменил эту странную гримасу на глуповатую улыбку, которая приподняла его бороду на пару сантиметров.
– Здорово! Ты сможешь отложить на колледж.
Сефи кивнула, но внезапно стала казаться какой-то слишком уж грустной. С самого декабря у неё постоянно мистически менялось настроение. Такая смена темперамента совпала со временем, когда у неё появились сиськи («Санта-Клаус доставил!» – дразнила её я), так что даже мне не нужно было быть Лорой Холт из «Ремингтон Стил»[3], чтобы понять, что одно событие связано с другим.
Мама вернулась в гостиную с полным бокалом в каждой руке, всё её внимание было приковано к отцу.
– Сыграем ещё раз в криббидж?
Я откинулась назад, чтобы взглянуть на кухонные часы. Была половина одиннадцатого. Все ребята, с которыми я говорила, считали крутым тот факт, что у меня не было время «отбоя». Пожалуй, я согласна. И всё же завтра начиналась последняя неделя моего седьмого класса.