Верно, это дурит мне голову гром или треснувшая ветка. Но звук повторился, и я спрыгнула с несвежей постели, зная, зная точно: это она.
Перепрыгивая через ступени, я скатилась по ветхой лестнице. Но когда я открыла дверь… на пороге показалась не Селия; нет, это был Йахалла. Нищий семинол, торговавший неизвестно чем. Он промок, но был трезв, кожа приобрела оттенок остывающего пепла. Одет он был не как индеец и не как белый. (Мой вид тоже не отличался презентабельностью.)
– Ха! – произнесла я. – Что у нас сегодня? Небось дрова для нынешних жарких ночей.
Не дожидаясь ответа индейца, я отступила, чтобы захлопнуть дверь. Но тут мне бросилось в глаза, что у него за плечами нет вязанки дров, нет при нем и тележки с апельсинами, которые он жарил на прицепленной тут же жаровне и, смазав медом, продавал.
– Что тогда? – спросила я. – Говори!
От долгого одиночества я сделалась нетерпеливой. От внезапного разочарования к глазам подступили слезы.
Йахалла вытянул шею вправо, потом влево, потом его темные глаза уставились поверх моего плеча в дверной проем. Всмотрелся в меня. Пристально. В его взгляде возник вопрос, который он изобразил мимикой:
Поднес скрюченные указательные пальцы себе к лицу, к глазам. Я не поняла, и он, шагнув в сторону, сорвал с вьющегося куста у меня на ограде две ипомеи. Их он тоже поднес к лицу – к глазам.
– Она ушла, – объяснила я. – Пропала.
– Нет, – с ударением произнес он. – Нашлась.
47
Мир путешественника
Индеец Йахалла долгое время находился в подчинении у компании вискарей – белой швали, торговавшей чересчур забористым спиртным. В тот день, когда он ко мне явился, от него вовсю разило. Я провела его внутрь, в гостиную. Он промок и трясся, потому что, хотя день был жаркий, ливень лил холодный. Я разожгла очаг, но поленья только дымились и шипели и никак не разгорались.
Я села и всмотрелась в Йахаллу. С воином, благородным индейцем, описанным мистером Фенимором Купером, он не имел ничего общего. Это была жалкая опустившаяся личность, его красные глаза не отрывались от буфета, где он заметил графин с портвейном. В конце концов я налила ему стакан, и Йахалла заговорил – на мускоги, но также на испанском и на английском, нарочито ломаном. Однако вскоре я вытянула из него наиболее удобопонятную речь, после того как безжалостно закупорила графин и отказалась наливать больше, пока…
– Они знают о Цветочном Лице, – сказал он. – Ищут ее.
– Кто о ней знает?
– Индейцы и торговцы. – Он изобразил мимикой, как кого-то хватают. И снаряжение ловцов: винтовки, кандалы и прочее.
Они ищут Селию и прежде всего Лидди? Неужели это были ловцы рабов, нанятые наследниками Бедлоу? После стольких лет? Или он вел речь о трейдерах, то есть негодяях, которые рыскали по территории, присваивая то, что им не принадлежало, – лошадей, коров, рабов; двуногая добыча ценилась ими выше всего.
– Где она? – спросила я. – Недалеко?
Йахалла печально, жалостно покачал головой. Он вновь и вновь указывал пальцем себе в один глаз, потом в другой, потом в пол, и я потеряла терпение.
– Что? Где она? Ты хочешь сказать, она… в земле?
– Нет-нет, ни в какой не в земле… Она бежать на землю. – Он обозначил жестом, что уже отработал вознаграждение.
– Послушай. – Я выставила на вид две бутылки, взятые из буфета. – Скажи, где она, и бутылки твои.
Нынче мне стыдно за этот подкуп, но мне, как и моему собеседнику, было на все плевать.
– Я ее не видеть. Йахалла слышит.