В нем было больше от раба, чем от просвещенного человека. Одни считали его пророком, другие – негодяем, пропойцей, ложным мессией и убийцей.
Тернер внушал порабощенным, что затмение – это знак свыше. Некие голоса, говорил он, повелевали ему восстать. Не сразу, а летом того же злополучного года. А точнее, в августе.
Позднее я прочитала о восстании в газетах, но, признаюсь, в Киприан-хаусе и окрестностях было чем себя развлечь, и я не обратила на эту новость особого внимания. Я тогда готовилась уехать, мне было грустно и не хотелось умножать свои печали. Кроме того, сообщения поступали противоречивые. Так, в одной газете я прочитала, что бунтовщики перерезали глотки сотне белых, а в следующем выпуске того же издания было названо другое число погибших – восемьдесят с чем-то. Ясно было одно, что льется кровь. Белых убивали целыми семьями, начиная с отцов и кончая младенцами. В одной из школ бунтовщики зарезали учительницу и десять ее воспитанников (по другим сообщениям, двадцать), тела разрубили на части и свалили грудой посреди классной комнаты. Южные газеты намекали на случаи надругательства над белыми женщинами и девушками; преступление хуже убийства, думала я.
Повторяю, я тут же выбросила бунт из головы, поскольку Ричмонда, как мне казалось, он никак не коснулся, ведь Иерусалим, вместе с Тернером, находился куда южнее. Я вернулась к своим делам, нисколько не опасаясь за Маму Венеру, а ведь к тому времени, когда я впервые прочитала про восстание Тернера, она была уже мертва, захлестнута потоком крови, омывшим его следы.
Когда мы приехали в Ричмонд, Розали находилась в больнице. Я узнала, что она провела там уже несколько недель, не в том состоянии, чтобы вернуться в Дункан-Лодж, под опеку миссис Макензи.
Я отправилась ее повидать, но мне не хотелось никому показываться на глаза – ни Розали, ни ее другим посетителям, будь то призраки или живые люди, и мы с Эли решили воспользоваться своей легендой: мы мистер и миссис Райан, прибыли морским путем из Канады. Далее, если нас прижмут, мы собирались выдать себя за приверженцев какой-нибудь церкви, явившихся с благотворительными целями посетить больных.
– Квакеры? – предложил Эли. – Мне нравятся квакеры.
– Хорошо, – согласилась я, когда мы подошли к дверям больницы. – Пусть квакеры. – Но тут же поправила себя: – Нет! Только не квакеры. – Мы шагнули в сумрачное помещение, где лежали больные. – Нас примут за аболиционистов, а этого не нужно, только не здесь.
– Ну нет, – проговорил Эли, – не думаю.
Мы не умолкали, потому что от волнения на нас напала болтливость. Между тем нам навстречу попалась заплаканная женщина лет скорее средних, хорошо сохранившаяся. Она запечатлелась в моей памяти как Макензи – приемная мать Розали или, возможно, тетка, – хотя я в этом не уверена. Женщина шагнула к окну (через закрытые ставни проникали полосами косые солнечные лучи) и отвернулась в тень, пряча слезы. Мы заметили это слишком поздно; Эли уже подошел к ней, поклонился и спросил о пациентке «по фамилии Макензи».
Женщина бросила на нас странный взгляд.
– А кто вы такие?..
– Приверженцы правой веры, – ответила я, сдавливая писание, что было у меня в руках, словно надеялась выжать оттуда каплю-другую этой самой правой веры.
На самом деле я держала «Найлсовский еженедельный справочник», приобретенный ради расписания почтовых карет; мы ведь собирались, покончив с делами (в чем они заключались, я до сих пор не могла бы точно сказать), в срочном порядке отбыть из Ричмонда. И мне ничего так не хотелось, как увидеть из окошка удаляющиеся городские окраины.
От предполагаемой мисс Макензи, которая, отвечая на наши расспросы, овладела собой, мы узнали, что Розали находится за четвертой дверью.