И тут я увидела, как луна заливает своим голубым сиянием черную землю. На темном крыльце блеснула сталь. Ствол дробовика в руках Айзека Трэверса. Он нес стражу в качалке без подушек, у ног его расположились две охотничьи собаки… Ведовское заклинание? Не знаю. Молитва? Быть может. Но я сделала одно – испросила у луны и ее создателя благословения для этого человека.
На свою постель на полу я вернулась незамеченной. Сон оказался прерывистым, однако утром я проснулась, не понимая, где нахожусь.
24
В глубь территории
В Сент-Огастине мне стали сниться сны по-английски. Не сразу, нет – спустя несколько месяцев после нашего прибытия туда. Обыкновенные сны – причудливые, но так бывает всегда. В них не было ничего колдовского. И они не были вызваны заклинаниями, нет.
Проснуться после сна, увиденного впервые на втором своем языке, – ощущение не из приятных. Я, конечно же, знала английский, но только по книгам. И на английском, естественно, мы общались с Селией, хотя она прилично нахваталась французского за месяцы пребывания с Бедлоу за границей. Если я уставала, сердилась или пугалась чего-то, то переходила на французский, однако Селия, не чувствуя себя в нем уверенно, неизменно отвечала мне по-английски. На английском приходилось говорить во все время нашего побега, и очень многое зависело от моего владения им. Правда, на первых порах этот язык казался мне топорным и чересчур обобщенным – в отличие от изобилующей нюансами утонченной французской речи.
Хотя во сне я обратилась к языку повседневного общения, не могу сказать, что с большой легкостью освоила английский. В Сент-Огастине мы столкнулись со множеством говоров, и в голове у меня они нередко путались. Со временем я овладею – через усердные занятия, но и с помощью магических приемов – большинством наречий, приправлявших своей пряностью городское варево: греческим и каталонским, мандинго и мускоги – и так далее. О да, испанским, разумеется, тоже.
До нашего появления в городе испанцев не было там уже семь или восемь лет. Договор, носящий имена Адамса (Джеймса Куинси) и Ониса, согласно которому Флорида (как Восточная, так и Западная) переходила к Америке, был подписан в 1821 году. Территории были и оставались территориями, но с недавних пор заговорили о придании им статуса штата.
Именно испанцы превратили полуостров в безопасное пристанище, куда стекались невольники из южных штатов. (Об этих историях Селия и была наслышана.) Американцы, однако, поддерживали британскую модель рабовладения и враждебно относились к мягким порядкам, учрежденным испанцами, чьи патерналистские взгляды позволяли беглецам жить свободно и под защитой закона пользоваться землей, как только они приносили клятву верности Римскому Папе – находившемуся где-то столь же далеко, что и сам Отец Небесный.
Папа Римский – в сговоре с королем – первым и направил испанцев на полуостров. Затем туда хлынули орды церковников и напутствуемых короной подданных, чьи звучные имена плохо вязались с их разбойничьими деяниями.
Я говорю о Понсе. Хуан Понсе де Леон, первым ступивший на этот берег в начале шестнадцатого столетия, назвал его из-за обилия растительности La Florida. Изобиловал полуостров также и индейцами племени калуза. Хуан Понсе не нашел здесь мифического источника вечной молодости, а вместо того воздух заполонили тростниковые стрелы туземцев с наконечниками из кремня, рыбьих костей и раковин, которые при столкновении от удара раздроблялись и проникали в зазоры между доспехами испанцев. Хуан Понсе де Леон вернулся на Кубу, где и умер от ран, так и не добравшись до искомого источника.
Панфило де Нарваэс, высадившийся в бухте Эспириту-Санто, подступил со своим отрядом к селениям племени тимукуа, требуя от них дани и повиновения. Спустя полгода разбитые конкистадоры отступили обратно к проливу, спасаясь бегством в наспех сколоченных суденышках – щели в днищах заделывали волокнами пальметто, паруса стачали из кусков одежды, оснастку изготовили из шкур и грив съеденных ими же лошадей.