– Не хотелось будить, а вот надо… – извинился солдат, принимая из руки Павлова пустую кружку. И показал на несколько больших кусков палаточной материи, раскатанных неподалеку:
– Навес, вот, надо бы для раненых соорудить. А то совсем на солнце припечет…
Рядом были уже приготовлены колья, два топора и большой моток толстой, грубой веревки.
– Дозволите выполнять, господин помощник полкового лекаря?
И вопрос рядового солдата, и сама интонация, с которой он был задан, были, конечно, шутливыми. Однако же в них без труда можно было почувствовать нотки некоторого почтительного уважения – если и не по отношению к самому Мишке, то уж точно по отношению к исполняемой им особенной должности.
– Да уж ладно, вам, дядя Гаврила… я сейчас… я сейчас помогу!
Мишка встал, чтобы отойти и оправиться, но перед этим вдруг вспомнил:
– А где Каринэ?
– Пошла к раненым. Вот девчонка-то молодец! И откуда же у нее столько силы находится…
Мишка Павлов вернулся к костру за мгновение до того, как в расположении лазарета появился поручик Васильев:
– Сидите, братцы, сидите, – махнул он рукой. Потом принюхался: – О, да я вижу, у вас тут богато!
– Присаживайтесь, ваше благородие! – Гаврила Сидоров показал офицеру на опрокинутую надгробную плиту. – Отведайте солдатской каши.
– Нет, братец, идти мне надо к себе, в роту, – с видимым сожалением отказался поручик и перевел взгляд на Павлова: – Как дела, господин эскулап? Полковник велел тебе срочно прибыть к нему в штаб, с полным рапортом. Сколько раненых было, сколько, царствие им небесное, за ночь преставилось, да кого в строй вернули…
Молодой офицер вдруг расплылся в улыбке, и непроизвольно расправил широкие плечи:
– Здравствуй, милая девушка!
Вышло так, что он первым заметил появление Каринэ – и стоявшему к ней спиной Мишке Павлову это показалось отчего-то неправильным и неприятным.
– Доброго утра, красавица!
– Здравствуйте, господин поручик, – голос у девушки был тихий, усталый, но очень красивый.
– А отчего это ты в лазарете? Тебя в штабе уже обыскались…
– Я пока что тут, с ранеными, господин поручик… Брат мой, не знаете, не вернулся?
– Пока не видел. Однако же непременно вернется! – заверил Васильев и спохватился: – Господин полковник велел всех строго-настрого предупредить, чтобы между солдатами впредь не распространялись опасные слухи. Понятно?
– Какие слухи? – удивилась Каринэ.
– Да про сокровища, – отмахнулся поручик.
– Про какие сокровища?
– Какие? Известно, какие… – Поручик Васильев показал рукой на казначейскую повозку, возле которой топтались на круглосуточном карауле двое солдат. – Те сокровища гянджинского правителя Джавад-хана, которые мы будто бы вывезли из Елизаветполя вместе с кассой полка. С тем, чтобы они вновь неприятелю не достались.
…Когда фигура молодого офицера растворилась в предрассветном сумраке, Гаврила Сидоров, Мишка и Каринэ сели завтракать.
– Чего это они все обзываются? Командир наш вчера, да сегодня поручик еще… – облизывая деревянную ложку, поинтересовался вслух Мишка Павлов. – Эскулап… что за слово такое диковинное?
– Не слыхал никогда, – пожал плечами бывалый и многое повидавший солдат.
– И я не знаю, – сообщила девушка. – Но не думаю, чтобы в нем было что-то обидное…
– Это шутка такая, наверное, между господами, – поддержал ее Сидоров. Обернувшись, он некоторое время рассматривал караульных у казначейской повозки. Потом опять перевел взгляд на собеседников, расположившихся возле костра:
– Ну, а что ты-то скажешь, дочка? У этого хана и вправду имелось большое богатство?
– Я не знаю, – немного задумалась Каринэ. – Рассказывают, что крепость Гянджа была основана тысячу лет назад, во времена арабского халифа аль-Мутавакиля и была названа так из-за найденной там сокровищницы. Потому что арабское слово «джанза», или «гандз», у армян означает «большой клад», «сокровище»… Все те, кто нападал на Гянджу, непременно искали сокровища древних правителей – и кочевники-дикари, и грузины, и персы, и турки-сельджуки. Говорят, что когда монголы захватили город, они страшно пытали оставшихся жителей, чтобы узнать у них тайное место хранения золота и драгоценностей …
Наскоро перекусив, Мишка Павлов достал из мешка лазаретную книгу и отправился пересчитывать всех, кто умер от ран в эту ночь, и тех, кому еще предстояло, по Божией воле, поправиться или умереть в скором времени. По пути он почти против собственной воли то и дело посматривал в сторону казначейской палатки, возле которой как раз в это время менял часовых рыжеволосый капрал с повязкой на голове.
…Наступивший день обошелся почти без заметных атак со стороны неприятеля – осторожный, наученный опытом прошлых потерь Пир-Кули-хан ограничился пушечной канонадой. К тому же, чтобы ускорить капитуляцию русских, он решил отрезать осажденный лагерь от воды, установив с этой целью на противоположном берегу, над рекой, четыре батареи фальконетов[6].
В результате, до самого позднего вечера силы русских солдат истощал нестерпимый зной, мучала жажда и поражали огнем почти непрестанные выстрелы неприятельских пушек. Количество раненых и убитых во второй день сражения оказалось вполне сопоставимо с потерями, которые были понесены отрядом во время атак неприятельской конницы и пехоты. Сам полковник Карягин, контуженный три раза в грудь и в голову, получил еще и ранение в бок навылет. Майор Котляревский также получил осколок в ногу, из фронта выбыло большинство офицеров, почти все батальонные, ротные командиры. Солдат не набиралось и ста пятидесяти человек, годных к бою…
Несколько раз Пир-Кули-хан через парламентеров предлагал полковнику сложить оружие, однако неизменно получал отказ. Впрочем, далее держаться без воды и под обстрелом было невозможно…
– Пойдем, ребята, с Богом и вспомним пословицу: двух смертей не бывать, а одной не миновать; умереть же, вы сами знаете, лучше в бою, чем в госпитале. И церковь святая за нас помолится, и родные скажут, что мы умерли как должно православным!
Командовать отрядом, которому предстояло совершить ночную вылазку против батарей неприятеля, было доверено капитану Парфенову. Отряд его состоял исключительно из охотников-гренадеров, специально обученных для штыкового боя, а также из опытных стрелков-егерей, с которыми вызвались идти поручики Клюкин, Ладынский, Лисенко и неизменный их приятель подпоручик князь Туманов.
Выступили затемно.
Поначалу из лагеря еще можно было разобрать удаляющиеся шаги и случайное бряцание оружия. Потом на какое-то время все стихло – до тех пор, пока в неприятельском стане почтенные муэдзины не начали призывать правоверных к утренней молитве «фаджр». И как будто в ответ по горам раскатилось внезапное эхо от первого выстрела…
Нужды передвигаться скрытно больше не было.
Капитан Парфенов осенил себя крестным знамением и подал команду;
– На руку, братцы!
Отряд пошел в штыки.
Солдаты в несколько мгновений одолели расстояние, отделявшее их от берега, и тотчас же устремились вброд, прямо на персидские батареи. Первая из них была захвачена врасплох, и все находившиеся при ней переколоты штыками. Сразу после этого, не дав образумиться бывшим на второй батарее, отважный поручик Ладынский скомандовал свои егерям: «Вперед!», и никто из неприятелей вновь не успел спастись. На третьей батарее персы все же попытались оказать организованное сопротивление, однако столь же тщетно – четвертая же батарея досталась атакующим вообще без хлопот, потому что обслуга ее перепугалась и убежала. Таким образом, пятнадцать фальконетов, причинявших большой урон русскому лагерю, менее чем в полчаса были отбиты без всякого урона со стороны нападавших.