Приехавший доктор – человек добрый и чувствительный, проникся чужой бедой. Он тщательно осмотрел малыша. Картина была удручающей: мальчик дышал прерывисто, судорожно хватая воздух открытым ртом.
– Есть ли хоть какая-то надежда? – прохрипел Михаил, от переживаний у него пропал голос.
– Не имею права сказать нет… – Доктор снял пенсне. – Правое лёгкое, по всей видимости, уже не работает, поражено. Процесс перекинулся и на левое.
– Сколько ему осталось жить?
– Максимум десять дней. Если… Вы… не хотите, чтобы мальчик оставался дома, могу предложить приют для хронических больных. Он расположен в сосновом бору, на правой стороне реки Иркут. Там ему будет хорошо и спокойно, сёстры совершат все необходимые обряды.
– Спасибо Вам, доктор, за визит. Мы ни в коем случае не отправим сына в приют, будем с ним рядом до последней минуты, – вмешалась в разговор Елизавета.
Она убедила Михаила в том, что нет никакой необходимости отвозить ребёнка к чужим людям, ведь в Тельме живёт её мать, а потому нужно срочно переправить Юрочку к ней: в деревне, на свежем воздухе и козьем молоке, ему полегчает. А, если, не дай Бог, помрёт, то в Тельме и похоронят его.
Михаил доктору верил, особых надежд на выздоровление сына не питал, но с решением Елизаветы сразу согласился, потому что Тельма была его родиной и частью души – там покоились все его родственники. Значит, и сын обретёт вечный покой на Тельминской земле.
Баба Наташа
Наталия Петровна Симановская, поначалу обрадовавшаяся приезду дочери с кавалером, приуныла.
– Нет, заразного больного в дом не положу, не обижайся, Лиза. В сарайке пусть будет, а в доме – никак нет. Тем более, ребёнок чужой.
– Мама, он не чужой! Юрочка – сын моей умершей подруги. Он теперь наш общий с Мишей сын, понимаешь?
– Ничего не понимаю! Ты что же, тайно от матери замуж вышла?
– Мама, ни о каком замужестве речь не идёт пока, – сконфузилась Елизавета.
– Вот, возьмите, – Михаил протянул Наталии Петровне купюры. – Я буду присылать Вам деньги на питание.
– Не беспокойтесь, молодой человек, пропитаем мальца Вашего, – оживилась Наталия Петровна, мгновенно засунув купюры в карман фартука.
– В сарае холодно очень, его бы одеялом тёплым укрыть. Дайте, пожалуйста, если не жалко, можно и старенькое какое-нибудь, – попросил Михаил.
Он отнёс сына в сарай.
Расстроился сильно: в сарае было зябко и пахло мышами.
– Эх, одеяльце-то баба Наташа дала хлипкое, на рыбьем меху…, – грустно сказал он.
Михаил снял с себя шапку, шарф, пальто. Как мог, укутал сына, потом положил на сено и сверху накрыл одеялом.
– Не умирай, сынок, прошу тебя! За себя и за мамку свою живи, Юрка… А я буду к тебе приезжать… Обязательно буду…
С тяжёлым сердцем Михаил вернулся в Иркутск и приступил к исполнению новых служебных обязанностей: по рекомендации горкома ВКП (б) он был назначен директором Иркутского комбината хлебопечения.
Дед Кондратий
Молчаливый поляк, с которым сошлась мать Лизы, оказался человеком работящим, спокойным, хозяйственным и заботливым: и воду в дом принесёт, и дров нарубит, и печь растопит, и еду сготовит, и крышу починит.
Объяснялась с ним Наталия Петровна жестами, а когда он недопонимал, то её брала досада, и тогда в сердцах бросала она фразу, которую он, уж точно, ни за что бы не разобрал:
– Эх, немтырь ты, немтырь! Как со стеной с тобой говорю!
Ничего о нём Наталия Петровна не знала, кроме тех данных, которые были записаны на русском языке в его документе, удостоверяющим личность: Сапецкий Кондратий Емельянович.
Она слышала, что пленных поляков навезли в Сибирь тысячами и разбросали по всем заводам. Была у них политическая провинность – они участвовали в восстании. Отбыв срок, поляки домой не рвались и сразу пускали прочные корни: создавали семьи с местными жительницами, обзаводились хозяйством, с лёгкостью находили работу, меняли имена, отчества и фамилии на русские.
Были ли у Кондратия свои дети в Польше или не было, неизвестно, но к появлению чужого, смертельно больного мальчика, он отнёсся по-отечески. Болела у него душа за ребёнка: несколько раз в день зайдёт в сарай, постоит минутку, посмотрит – вроде дышит. Сходит в дом, принесёт воды и по капельке вливает ему в рот живительную влагу. Через несколько дней мальчонка приоткрыл глазки – отживел!
Обрадовался дед и решил его козьим молоком из бутылочки поить: возьмёт воздушное тельце, прижмёт к себе и ходит по сараю, баюкает. Ему бы в тепло, к печке, только хозяйка, Наталия Петровна, не позволяет брать мальчика в дом – боится заразы.
Первые три месяца Юра так и жил в сарае. Навещал его только дед: кормил, перестилал солому, ухаживал, как мог. Мальчик почти всё время спал, а дед всё это время волновался, лоб щупал: жив ли? Еду оставлял, чтобы поел мальчишка, когда проснётся, но тот к еде не прикасался.
То ли по судьбе так суждено было, то ли Бог послал доброго человека в лице деда Кондратия, но от заботы старика-поляка мальчик стал поправляться.
Однажды Юрка почувствовал в себе силы, слез на земляной пол, дополз до двери и толкнул её. Он зажмурился от яркого света и закрыл глаза. Потом с любопытством оглядел двор и заплакал: ни одного знакомого лица, мамы тоже нигде не было.
Дед Кондратий тут как тут, на руки подхватил и в дом понёс.
Так и завязалась между ними крепкая дружба: Юрка от своего спасителя ни на шаг, куда старый, туда и малый. Дед по воду – и Юрка с ним, дед за дровами – и мальчонка следом.
Молчали всегда: мальчик плохо говорил, а Кондратий Емельянович не знал русских слов, но им и так было хорошо и спокойно друг с другом.
– То ли крещёный ты, сынок, то ли нет? У кого теперь спросишь? Отец твой деньги шлёт, а сам уж целый год глаз не кажет. У тебя есть нательный крестик? – спросила Наталия Петровна, когда мальчик стал жить у неё в доме.
– Нет, – ответил тот.
– Надо бы тебя покрестить, нехристем быть нехорошо, – покачала головой Наталия Петровна.
В один из дней она отправилась за советом к батюшке в Тельминскую церковь, а тот и поинтересовался возрастом ребёнка, мирским именем и кем приходится ей.
– Седьмой год Юрке-то, мне он вроде как внучок. Матери нет, померла у него мать, Ольгой звалась, а отец уехал с моей дочерью в Иркутск и запропастились они, спросить не у кого.
– Мальчик уже большой, скорее всего, его крестили при рождении. Юра и Егор по-церковному – Георгий. Это и есть его крестильное имя, – успокоил Наталию Петровну батюшка.
Время шло, мальчишка подрастал, пора бы и о школе задуматься. Да тут Наталия Петровна разболелась ни на шутку, слегла, запричитала, что жить осталось ей совсем недолго, соседку призвала и стала просить, чтобы нашла она её дочерей в Иркутске, а те чтобы передали отцу мальчика весточку: жив сын-то, забирать надо, а то коли помрут они с дедом, на кого ж дитя оставлять?
Дочери Наталии Петровны как ни старались, ни родной сестры Елизаветы, ни отца Юркиного в Иркутске не нашли.
И вдруг в один из дней совершенно случайно объявился родственник мальчика.
– Вот я тебя и отыскал, Юрок! – крепко обнял он паренька. – Ну, что ты куксишься? Не помнишь меня? Я – Иннокентий, твой дядька, родной брат Ольги, матери твоей. Разрешаю звать меня Кешей. Поедешь со мной на Колыму?
– Да, – кивнул головой мальчик.
И началась у Юрки совсем другая жизнь.
Глава четвёртая
Иннокентий приехал всего на пару недель – в очередной отпуск.
Давно не бывал в родных краях и не знал, что за время его отсутствия скоропостижно скончалась сестра Ольга.
В начале тысяча девятьсот тридцать второго года он отбыл в Магадан. Как и многие молодые люди, мечтавшие о романтике и приключениях, Иннокентий покинул родную сибирскую деревню Тельма Усольского района и отправился за счастьем туда, где сопки до небес и короткое лето с необыкновенными белыми ночами.