Говорят, что человек не может ни о чем не думать. Теперь Варвара знала, что такое может быть. В голове было пусто, просто ни одной, даже самой захудалой мысли. Наверно, надо выйти в коридор и чуть проветриться, сейчас начнут все собираться на утреннюю конференцию в отделении, а затем общебольничная, и нельзя всех пугать своим видом. В конце концов, никто не умер, и не она первая, не она последняя. Ну, что ж, заведу еще одного кота, а лучше двух, и мы все вместе будем медленно стареть. А то пеленки, распашонки, детский сад, школа – одна головная боль…
И вдруг Варвара ясно, очень ясно почувствовала, что если сейчас она не выберет другую тактику мышленья, то все закончится банальными слезами, и не просто слезами, а реками, морями слез от жалости к себе, к своей собственной глупости и лени, которая не позволила все решить вовремя. Она широко распахнула дверь и почти выпала в еще сумрачный коридор. Марфа Васильевна стояла буквально в двух шагах от двери и всей своей позой просто излучала ожидание.
– Ну вот, а я тут стою и думаю, когда ж вы-то появитесь? После того, как гинекология вся в красных пятнах выскочила из кабинета, а потом эти два мальца туда ввалились, ну, думаю, вы там с ними долго не продержитесь и скоро здесь сами будете. Только в одном ошиблась: думала вы плакать будете, а вы молодец, видно, трудно, но держитесь… – Марфа Васильевна чуть перевела дыхание и продолжила: – только вы ничего сейчас не говорите, потому что точно слезы польются, они и так, видно на подходе, а на конференции сидеть заплаканной, с красным носом и опухшими глазами, это mauvаis ton.
У Варвары от неожиданности мгновенно высохли уже подступившая к горлу сырость.
– Дурной тон, – перешла на родную речь санитарка, – хотя я думаю, вы меня и так поняли. И еще, я не ваша фея-крестная, да и вы, Варвара Семеновна, далеко не Золушка, и все же я вам тут написала свой телефон: ну, бывает такое, что совсем не к кому обратиться, а все очень, ну совсем очень плохо так вот тогда и позвоните, а если вдруг все хорошо, хотя, думаю, это не ваш случай, тогда звоните обязательно.
Марфа Васильевна сунула в Варварину ладонь скомканную бумажку и, как-то неуловимо кивнув головой, легко подхватив ведро и швабру, двинулась в глубь коридора.
Утренняя конференция на отделении напоминала небольшой переполох в курятнике. Говорили все, кто о прошедшем вечере, кто о планах на предстоящие выходные, кто о последних новостях: цены, Украина, Америка, Евросоюз – там было все по-прежнему, цены росли, Украина билась в националистической истерике, Америка и Европа дружили против России. В меньшей степени интересовались пациентами. Отделение не хозрасчетное, здесь в основном лежали забытые близкими и Богом старики, лица, кроме прописки, не имеющие ничего и «гости нашего города» посетившие его улицы в роковой для них час. Почти как у Тютчева: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Минуты, конечно, для них явно оказались роковыми. Нечего путать духовное и материальное, и как закономерный итог – койка на второй хирургии. А Тютчев, Варвара очень любила Тютчева и вообще русскую поэзию девятнадцатого и начала двадцатого века.
– Что вы там все бормочете, Варвара Семеновна?
Гул в ординаторской прекратился, и воцарилась недоумевающая тишина. Еще никогда Иван Федорович, свежеиспеченный как кандидат медицинских наук, так и заведующий отделением, не прерывал конференцию, обращаясь к кому-то конкретно. Это было из ряда вон выходящее событие.
– Да, да, Варвара Семеновна, я к вам обращаюсь, о чем вы там шепчете всю конференцию? – Иван Федорович наслаждался произведенным на всех впечатлением. – Нам просто всем будет интересно, не правда ли, коллеги?
– Я, – растерялась Варвара, – я о Тютчеве…
– О каком Тютчеве, это новенький? В какой палате и почему вы о нем не доложили? Иван Федорович возмущенно поднялся со своего стула. Внешне заведующий чем-то был похож на баклажан. Небольшая грушевидная голова с тугими щечками, полноватые плечи, плавно стекающие в обширную тазобедренную часть. Лицо и особенно бульбообразный нос были испещрены сетью фиолетовых атеросклеротических прожилок, что еще больше делало его схожим с овощем.
– Это не пациент, это Федор Иванович…, – попыталась осторожно выйти из неловкого положения Варвара.
– Я Иван Федорович, – повысил голос до фальцета завотделением, – пора запомнить, как зовут ваше непосредственное начальство.
– Я помню, как вас зовут, – в голосе Варвары зазвенел металл, – я говорю о Федоре Ивановиче Тютчеве, который умер…
– Что-о-о, когда? – казалось, что заведующего сейчас хватит апоплексический удар.
– Великий русский поэт Тютчев Федор Иванович умер в 1873 году, – невозмутимо закончила Варвара. Иван Федорович чуть качнулся вперед и с такой силой сжал спинку стула, что раздался треск: то ли стул таким образом прощался с незадавшейся жизнью, то ли это трещали фаланги пальцев заведующего. Все, кто находился в ординаторской, боялись не только что-то сказать, прокомментировать, а зная его истероидную натуру, боялись даже пошевелиться и дышать. И это был не просто страх, а скорее общее недоумение, непонимание происходящего, с чего все началось и что послужило причиной истерики у молодого, здорового и благополучного мужика можно было только догадываться.
Обведя налитыми кровью глазами всех присутствующих и остановив взгляд на Варваре, Иван Федорович на одном выдохе произнес:
– После общеклинической конференции вас к себе в кабинет вызывает Альберт Альбертович, настоятельно рекомендую вам не задерживаться, – и строевым шагом вышел из ординаторской.
– Элвис покинул здание, «Лада седан – баклажан», – наперебой стали выдавать перлы, демонстрируя свое остроумие, ординаторы; на них тут же шикнули многоопытные коллеги. Ведь то, что у стен бывают уши, – это далеко не игра слов, многие из старых врачей испытали это на своей шкуре, а у некоторых из них даже остались шрамы.
В зал для конференций все шли молча. Начало дня явно не предвещало ничего хорошего.
– Ты чего с ним связалась? – толкнула в бок Варвару Елена Михайловна, молодая и постоянно беременная врач, у нее уже было трое детишек и сейчас она счастливо ожидала четвертого.
– Ты же знаешь, мало того, что он патологически глуп, но и также патологически амбициозен и мстителен.
– Лен, не бери в голову, – Варвара передернула плечами, – все равно кто-то должен дежурить и стоять у станка, рабочая сила нужна в любые времена и при любой власти.
– Он еще слишком молод, неопытен и глуп, чтобы это понимать, – попыталась развить тему Елена.
– Лен, давай о приятном, – Варвара резко сменила тему. – Кого теперь ждешь, мальчика или девочку?
– Не знаю и не хочу знать, – Елена умиротворяюще улыбнулась, – главное, чтобы родился здоровеньким. Да, если после конференции ни увидимся, не пуха тебе на аудиенции у главного.
Варвара благодарно кивнула головой.
Конференция проходила буднично, скучно. В голове теснились мысли одна «радостнее» другой. Волновали ночные прооперированные пациенты, и тут же всплывали, перекрывая все и вся, разговор с Татьяной и глупейшая схватка с заведующим. Чего она с ним завелась? От злости, что жизнь не удалась, что не получается то, о чем мечталось? Ну а причем здесь дурачок с купленной степенью и случайно или не случайно занявший руководящее кресло? Ведь, по большому счету, он не вмешивался в ее работу и был хотя и не умен, но все-таки безобиден, а теперь стал врагом. Тютчева он ей никогда не простит, даже не самого Тютчева, а то, что он при всех оказался в глупейшем положении. Варвара тяжело вздохнула. Как там у Высоцкого: «Бермуторно на сердце и бермудно на душе». Вот уж точнее не скажешь. Теперь она очень хорошо представляла, что это такое.