Глеб открыл глаза и, действительно, увидел больничную палату и девушку в белом халате, косынке с красным крестом, читающую книжку со стихами у его изголовья.
– Тоньше паутины из-под кожи щёк… – продолжала медсестра. А Глебу захотелось что-то ей сказать, но с губ сорвался хриплый стон. Девушка вскочила с табурета, книжка упала на пол.
– Ой, очнулся! Я знала, знала! – молоденькая сиделка отложила потрёпанный томик ещё довоенных стихов.
– Что? – уже довольно внятно произнёс Глеб.
– Я знала, что если с тобой разговаривать, читать тебе, то ты быстрее придёшь в себя.
– Где я?
– Ты в госпитале, в Орехово-Зуево. А сейчас мне надо позвать врача. Лежи, не шевелись, тебе нельзя.
Девушку звали Зоя. Она ухаживала за всеми ранеными в палате. У Глеба была тяжёлая контузия, плюс перелом ключицы и большая потеря крови.
– Молодой организм, вытянет, – сказал пожилой хирург после операции. И был прав. Всё лето юный партизан провёл в госпитале, медленно, но неуклонно идя на поправку.
О том, что его доставили на самолёте и он несколько дней был без сознания, тоже узнал от врача. Вскоре парень выяснил, что вместе с ним в госпиталь попал ещё один партизан с ранением живота. Его уже прооперировали, и тот лежит в соседнем крыле. Как только Глебу разрешили ходить, он рванул на разведку и вскоре нашёл палату, где двое раненых играли в шашки. Сидящий спиной к двери оглянулся, и Глеб вскрикнул:
– Картавенко! Пётр!
– Художник! – обрадовался мужик, подтянул к себе костыль, встал с кровати и обнял сослуживца.
Шашки были отложены в сторону, мужчины разговорились:
– А я справлялся о тебе! – старый партизан снова сел на койку и усадил рядом собеседника. – Мне говорят: в другом корпусе. Ну и куда я с этими вот? – он махнул в сторону костылей.
– Ага, я на хирургическом. Видишь, в каком панцире хожу? – Глеб кивнул на загипсованные грудь и предплечье. – Мне ключицу чинили.
– Да уж, у тебя доспехи, хоть сейчас на передовую, ни одна пуля не пробьёт.
– Пётр, а расскажи, как всё было? С налётом. Я ведь ничего толком не знаю.
– А что говорить? Сам мало знаю. Выследили нас фрицы. Может, по дыму от костров, а может, ещё как… подняли звено бомбардировщиков. Больше шума наделали, все в землянках отсиделись, а там двойной накат, осколками не возьмёшь. А прямое попадание только одно было.
Глеб напрягся и пристально посмотрел в глаза Картавенко.
– В вашу землянку немец попал. От ребят мало что осталось, – с болью в голосе поведал партизан. – Получается, повезло тебе, что не добежал немного. А одним из брёвнышек тебя как раз накрыло… хорошо, что по плечу. Чуть в сторону и… хоронили бы вместе с танкистами.
Глеб молчал. У него навернулись слёзы. В горле образовался горький ком. Он вспомнил и молчаливого лейтенанта, тяжело переживавшего своё отступление от разъезда, и разговорчивого балагура Федю… они давно хотели уйти, прорваться к своим, воевать в танке, делать то, что хорошо умеют.
Но остались, и получается – навсегда.
– Ну а потом, как мы здесь оказались? – мучительно выдавил Глеб, медленно приходя в себя.
– Командир через радиста вызвал самолёт, и нас с тобой, как тяжёлых, на Геннадьево поле понесли, там и загрузили. Спасибо нашей авиации, научились по ночам летать, днём бы сбили к чёртовой матери. Да, и ещё, – добавил Пётр, – Ко мне особист приходил… всё-таки мы с тобой с оккупированной территории, фигуры подозрительные… так наш командир, чтоб ему жилось долго и счастливо, письмо успел нашкрябать, что мы – герои партизанского движения. Так что давай, художник, выздоравливай! Повоюем ещё. Родине нужны герои!
Потом эти слова он часто вспоминал. В городе Горький, которые многие местные по привычке ещё называли Нижним, куда его отправили на реабилитацию в санаторий, было много солдат и офицеров. Здесь проходили переформирование потрёпанные в боях воинские части. Выписанных из госпиталей сразу прикрепляли к уходящим на фронт батальонам. Вспоминал, когда рисовал зимние пейзажи за окном, и когда делал упражнения, восстанавливая мускулатуру, и когда чистил картошку на кухне…
Новый 1943 год он встретил здесь же, в Горьком. На санаторном складе нашли картонные хлопушки и ровно в полночь дали вялый залп.
А ниже по Волге, в Сталинграде, шли кровопролитные бои за каждый метр промёрзшей, израненной осколками земли. Там был иной салют – канонада тяжёлых гаубиц, наших и немецких, ознаменовала новый календарный год и не прекращалась ещё несколько месяцев, пока город не превратился в руины и пепелище.
«Моя страна истекает кровью, а я, комсомолец, здоровый лоб, прохлаждаюсь в тылу. Хорош!» – рассуждал Глеб. И пошёл в военкомат. Однорукий офицер с капитанскими кубиками в петлицах хмуро посмотрел в его документы:
– Нельзя тебе, Ливинцков. Нет восемнадцати.
– Мне семнадцать, это почти то же самое.
– Почти, да не то же! Потерпи, парень, навоюешься. Мы завтра Берлин ещё не захватим.
– Ну почему? Я здоров и умею обращаться с оружием. Винтовка, ППШ12, МР-4013!
– И много немцев убил?
Врать к своим семнадцати годам Глеб так и не научился, поэтому в ответ выдавил сквозь зубы: «Ни одного».
– Вот ты говоришь – здоровый. И хочешь помочь Родине. Иди на завод! Учеником токаря, например. Будешь точить снаряды. Сейчас рабочие руки позарез нужны!
Но Глеб приходил к военкому ещё и ещё – несколько дней подряд.
И капитан сдался:
– Ну, ты и настырный! Ладно, подправлю тебе год рождения. Приходи в понедельник. Пострижём в рекруты.
Глеб был счастлив. Он добился своего. Правда, сразу на фронт его не отправили. Уже не бросали необстрелянную молодёжь в самое жерло войны. Он попал в учебку, в артиллерийский полк, сформированный тут же в Горьком.
В апреле Глеб наконец-то получил долгожданное письмо от матери. Дело в том, что как только он освободился от бинтов и узнал, что его направляют в военный санаторий, он написал своей тёте, маминой сестре, в Свердловск. Туда же отправила своё письмо и мама Глеба. Дорога Жизни переправляла всё, в том числе почту. Поэтому тётя ленинградское письмо переслала уже в Горький. Мама писала, что у неё всё нормально, она работает в госпитале, а у всех работающих питание лучше, чем у иждивенцев. Что означает «нормально» в замерзающем и голодающем городе, Глеб не мог себе представить, но рад был хотя бы тому, что мама была жива.
В июне сорок третьего года их отдельный миномётный батальон был направлен на фронт. Глеб смотрел из-за приоткрытой двери теплушки на мелькающую зелень лесов и желтизну полей, на синеву безмятежного неба и понимал, что это здесь оно – мирное. А там, куда он едет, ничего мирного нет. И рисунки, которые вскоре появятся в его блокноте, будут совсем не те, что прежде.
Он ехал мстить. За своих друзей-танкистов, у которых остались семьи. За мать, которая вынуждена жить на двухстах граммах хлеба в день и при этом тяжело работать. За сотни тысяч погибших советских людей. Хребет фашистской военщины был надломлен, но держался. Гитлер спешно перебрасывал на восточный фронт все резервы, а Красная армия медленно, но неуклонно продвигалась на Запад. Вместе с линией фронта перемещались и миномётчики. Они участвовали в боях за освобождение Курска, Белгорода, Днепропетровска.
Но артиллеристы не сидят в окопе и не ходят в штыковую атаку. Они посылают сотни мин, не видя неприятеля, и редко пользуются личным оружием. Поэтому первого немца, направившего на него автомат, Глеб увидел только в октябре, накануне своего восемнадцатилетия.
– Поедете с Фроловым вон за ту рощу, там «Студебеккер»14 с нашим боезапасом застрял, – буднично сообщил комроты, как будто не отдавал приказ, а делился информацией.
– Есть, – отчеканил ефрейтор Глеб Ливинцков.
– Заводи мотор, – крикнул добродушный весельчак Фролов водителю дежурного тягача, поправляя на ходу автомат и запрыгивая в кузов.