– Да не в цилиндрах дело, – терпеливо сказал Уинстон. – Дело в том, что эти капиталисты, они и еще несколько юристов и священников были владыками мира. Все должны были им прислуживать и угождать им. Вы – простые люди, рабочие – были их рабами. Они могли делать с вами все, что хотели. Они могли отправить вас в Канаду, как скот. Если бы они захотели, они могли бы спать с вашими дочерями. Они могли приказать выпороть вас плетями. Проходя мимо них, вы должны были наклониться и снять шляпу. Каждый капиталист ходил в окружении лакеев, которые…
Старик снова просиял.
– Лакеи! – он сказал. – Сто лет уже слышал этого слова. Лакеи! Словно переношусь в прошлое. Я вспоминаю былые времена, когда я ходил в Хайд-парк по воскресеньям послушать, как там выступали с проповедями разные ребята – Армия Спасения, католики, евреи, индейцы – кто там только не выступал. Так вот там был один парень, уже, конечно, и не вспомню его имени, вот он был действительно сильным оратором. «Лакеи, – говорил он, – буржуйские лакеи! Прихвостни правящего класса! Паразиты», – он их еще так называл. А еще вроде «гиены», да, он определенно называл их «гиенами». Ну, конечно, вы понимаете, это он имел в виду лейбористскую партию.
У Уинстона было ощущение, что они говорят об абсолютно разных вещах.
– На самом деле я хотел спросить у вас вот что, – перебил он, – считаете ли вы, что теперь у вас больше свободы, чем в те дни? Что сейчас с вами обращаются лучше. Правда ли, что раньше богатые люди, люди у власти…
– Палата лордов, – уточняюще вставил старик.
– Пусть будет Палата лордов, если хотите. Я спрашиваю, относились ли эти люди к вам как к низшему существу просто потому, что они были богаты, а вы бедны? Например, правда ли, что вам приходилось называть их «сэр» и снимать шляпу, когда вы проходили мимо них?
Старик, казалось, глубоко задумался. Прежде чем ответить, он выпил около четверти стакана пива.
– Да, – сказал он, – им нравилось, если вы прикасались к своей шляпе при встрече с ними. Это было чем-то вроде проявления уважение. Сам я с этим не соглашался, но делал это достаточно часто. Приходилось, так сказать.
– И было ли это обычным делом? Я цитирую только то, что я читал в учебниках по истории. Могли ли эти люди или их слуги столкнуть вас с тротуара в сточную канаву?
– Да, однажды меня столкнули в канаву, – сказал старик. – Помню это, как будто это было вчера. Это был вечер регаты, ну, лодочных гонок другими словами. В общем, на этих регатах хулиганов, конечно, хватало, и вот я случайно натыкаюсь на молодого парня на Шафтсбери-авеню. С виду он был вроде приличный джентльмен: белая рубашка, цилиндр, черное пальто. Его шатало из стороны в сторону, вот я и врезался в него случайно. А он мне такой: «Ты что, не видишь, куда прешь?», а я ему в ответ: «А ты что, купил всю эту чертову мостовую?», а он: «Да я тебе оторву твою головешку, если будешь мне ко лезть». Я говорю: «Ты пьян. Я сейчас позову полицейского». И вот, представляешь, он берет меня за грудки и толкает так сильно, что я чуть не попал под колеса автобуса. Что ж, в те дни я был молод и собирался было дать ему как следует, но…
Уинстона охватило чувство беспомощности. Воспоминания старика были просто набором каких-то отдельных деталей и историй. Его можно было расспрашивать весь день и не получить никакой реальной информации. В каком-то смысле партийные истории все еще могут быть правдой: они могут даже быть полностью правдивыми. Он сделал последнюю попытку:
– Возможно, я не совсем ясно выразился, – сказал он. – Я пытаюсь сказать вот что. Вы уже очень долго живете на этом свете, вы прожили половину жизни до революции. Например, в 1925 году вы уже были взрослым. Из того, что вы помните, вы можете сказать, жизнь в 1925 году была лучше или хуже, чем сейчас? Если бы вы могли выбирать, вы бы предпочли жить тогда или сейчас?
Старик задумчиво посмотрел на доску для дартса. Он пил пиво, но уже медленнее, чем раньше. Когда он заговорил, это было вдумчиво и по-философски, как будто пиво смягчило его.
– Я знаю, чего вы ждете от меня, – сказал он. – Вы ожидаете, что я скажу, что я снова хотел бы стать молодым. Большинство людей так и сказали бы. В молодости у тебя есть здоровье и сила. Когда проживешь с мое, конечно, ни о каком здоровье и речи быть не может. У меня страшно болят ноги и мой мочевой пузырь не дает мне покоя, мне приходится вставать в туалет по шесть-семь раз за ночь. С другой стороны, быть стариком – это огромное преимущество. У тебя уже нет прежних забот. Никаких проблем с женщинами, и это здорово. Я не был с женщиной уже почти тридцать лет, более того, мне и не хочется.
Уинстон откинулся к подоконнику и уставился в мутное окно. Это было бесполезно. Он собирался было заказать еще пива, когда старик внезапно поднялся и быстро зашаркал в сторону вонючих писсуаров в дальнем углу зала. Лишние пол-литра дали о себе знать. Уинстон сидел минуту или две, глядя на свой пустой стакан, и почти не заметил, как ноги снова вынесли его на улицу. Еще лет двадцать, размышлял он, и возможность получить ответ на такой важный, но при этом простой вопрос «Была ли жизнь до революции лучше, чем сейчас?» навсегда будет утрачена. На самом деле на этот вопрос невозможно было ответить даже сейчас, поскольку те несколько выживших свидетелей старого мира были неспособны сравнивать одну эпоху с другой. Они помнили миллион бесполезных мелочей, таких как ссора с коллегой по работе, поиски потерянного велосипедного насоса, выражение лица давно умершей сестры, вихри пыли ветреным утром семьдесят лет назад, но все действительно важные события были за пределами их памяти. Они были как тот муравей, который видит маленькие предметы, но не замечает больших. А если свидетели исторических событий совсем ничего не помнят, а письменные записи об этих событиях сфальсифицированы, то утверждение Партии об улучшении условий человеческой жизни приходится просто слепо принимать на веру, потому что не существовало и никогда больше не будет существовать эталона, который можно будет противопоставить этому утверждению.
В этот момент ход его мыслей резко прервался. Он остановился и посмотрел вверх. Он был на узкой улочке, где несколько темных магазинчиков втиснулись среди жилых домов. Сразу над его головой висели три выцветших металлических шара, которые выглядели так, словно когда-то были позолочены. Казалось, он знает это место. Конечно! Он стоял у барахолки, где купил дневник.
Его охватил приступ страха. Было и так достаточно опрометчиво купить записную книжку, и он поклялся никогда больше не приближаться к этому месту. И вот в тот момент, когда он позволил своим мыслям блуждать, его ноги сами по себе вернули его сюда. Именно от подобных суицидальных импульсов он надеялся защитить себя, начав вести дневник. В то же время он заметил, что, хотя было уже девять часов вечера, магазин все еще был открыт. Подумав, что внутри он будет привлекать меньше внимания, чем если будет слоняться по улице, он зашел в магазин. Если его спросят, что он здесь делает, то сможет правдоподобно ответить, что пытался купить бритвенные лезвия.
Хозяин только что зажег масляную лампу, от которой исходил резкий, но все же приятный запах. Это был мужчина лет шестидесяти, хилый, сутулый, с длинным носом и добрыми глазами, искаженными толстыми линзами очков. Его волосы были почти белыми, но густые брови оставались черными. Очки, кроткие суетливые движения и тот факт, что он был одет в старый пиджак из черного бархата, придавали ему какой-то интеллигентный вид, как будто он был писателем или, возможно, музыкантом. Голос у него был мягкий, словно приглушенный, а речь не была такой неграмотной и грубой, как у большинства пролов, хотя он и говорил с просторечным акцентом.