– Хм, – хмыкнул Алексей. – Справишься?
– Постараюсь, – ответил.
– Было бы интересно почитать твой роман. С чего предполагаешь начать?
– Думаю с первого фронтового письма Парфёнова Леонида Самойловича своей жене Марии Ивановне. Это первое, что приходит на ум. Хотя… как знать… В ходе работы всё может поменяться, письма могут отойти на второй план. Роман – произведение сложное, в нём нужно показать не только образы, события и действия, но и мысли задействованных в нём людей, их образ мышления, характеры и темпераменты. Роман – это жизнь в полном её измерении. Если мне удастся показать такую жизнь, буду считать, что создал действительно роман, а не мёртвый каталог событий известных из истории России.
– Ты уж постарайся. Если нужна будет помощь, приходи в любое время. Я всегда на месте. Из дома редко выхожу, в основном всё в огороде, – это весной и летом, а зимой вот, – кивнув на печь, – спиной к кирпичикам. Напишешь, дашь прочитать?
– Два экземпляра будут твои, и это абсолютно! Но прошу учесть, в романе будут некоторые авторские домыслы и изменения, поэтому ты должен будешь принять его художественным произведением, а не семейной сагой. И фамилии реальных героев будут изменены.
Претензий со стороны Алексея Петровича не последовало.
Часть 1. Взорванная любовь
Никто не может сказать, что такое
Любовь, но всякая тварь словесная
берётся поучать. Любовь же
дано понять только через Бога.
Эшелон шёл на запад – на войну. В его теплушках ехали солдаты 1-го батальона 43-го Сибирского стрелкового полка, а в купированном вагоне офицерский состав батальона. В одном из купе расположились офицеры 3-й роты; командир роты – капитан Парфёнов Леонид Самойлович, командиры взводов – поручик Свиридов Олег Николаевич, поручик Абуладзе Шота и подпоручик Холмогоров Павел Харитонович.
Поручик Абуладзе и подпоручик Холмогоров играли в карты – в дурака.
Поручик Свиридов задумчиво смотрел в окно – на сияющие золотом и медью перелески, на широкие поля, на реки и озёра, на пролетающие мимо телеграфные столбы и километровые столбики, покручивал ус и изредка, но довольно-таки громко, восторгался русской природой:
– Смотрю на поля и леса наши, да на горы и ничего-то нет краше нашей русской земли, скажу я вам, господа.
– Кабы ещё культуры к ней европейской так цены бы ей не было, – не отрывая взгляд от карт, хмыкнул Абуладзе.
– А я не согласен с тобой, Шота, – отбивая брошенную соперником карту, проговорил Холмогоров. – Россия страна крестьянская, народ малограмотный, но не глуп. Вот знаем мы с тобой, где Европа, где Азия, и знаем, какие страны там-то и там, только на кой леший лично мне эти знания… абстракция всё это.
– Что-то я не понимаю тебя, Павел, – проговорил Абуладзе.
– А, что тут не понимать? Везде не побываешь, всего не увидишь, а коли не увидишь, то всё рассказанное кем-то, воспринимается как мыслимый образ – мёртвая картинка, которая каждому видится по-своему, следовательно, это и есть абстракция. Пример: представьте, что все мы стоим в одной точке и смотрим на одну расстилающуюся перед нами картину, а потом по чьей-либо просьбе начнём описывать её. И как, думаете, мы преподнесём её слушателю? По-разному, господа, по-разному, ибо сознание у каждого лично своё, своё видение мира, одним словом – абстракция. Даже те же деревья, что мелькают за окном, каждый из нас видит разно.
– Мудрёно! – ответил Свиридов.
– Ничего мудрёного. Из всех картин одного образа слушатели создадут одну объёмную панораму, и предстанет она перед ними в мельчайших деталях и будет реальностью в их сознании.
– Однако, объёмная панорама всё равно будет мертва. Слушатели не почувствуют дуновение ветра, пение птиц, холода или жары. Рассказчик может передать лишь слабый образ когда-то виденного, но запахи… звуки… ощущения… – Холмогоров развёл руками, – увы… человеку это не дано. Может быть, когда-нибудь он создаст аппарат, который всё созерцаемое можно переносить из одного конца земного шара в другой, а пока это всего лишь абстракция, что ни говорите. Мы не можем охватить весь мир, в котором являемся всего лишь песчинкой, и как песчинка никогда не поймём из чего и для чего созданы. Это интуитивно понимает наш русский мужик, поэтому и не лезет в дебри, из которых нет выхода. Для него главное – реальность жизни в конкретном месте и в конкретное время. Поэтому можно сказать, что он намного умнее нас, верящих в воображаемые нами образы.
– Может быть ты и прав, Павел, – задумчиво ответил Шота.
– Абсолютно прав! У крестьянина в голове реальность жизни, он землю в руках держит, и мысль у него одна, но главная, какой подход к ней иметь в то или иное время. Ему нет надобности забивать голову континентами земными да частями света её, это для него ноль значения, ниже лаптей его.
– Так-то оно так, только для общего развития, всё ж таки, крестьянину это знать надо, – проговорил Абуладзе.
– А на кой ляд ему нужно это общее развитие? – стоял на своём подпоручик. – Новый Ломоносов вряд ли предвидится в ближайшие сто лет, а если, какой и произойдёт из крестьянской среды, так от этого не отпадёт надобность пахать землю и растить на ней хлеб. А если он сядет в тенёк, да начнёт рассуждать как землю, к примеру, перевернуть, или откуда звёзды на небе, да зачем и почему луна светит, то сам с голоду помрёт и страну по миру пустит. А надо нам это? Вот оттого каждый на своём месте должен быть, – крестьянин хлеб растить, а мы страну защищать.
– Это, значит, по твоему он должен с утра и до утра на наше пузо работать? – не унимался Шота.
– Почему же? Времени свободного у него достаточно, после пахоты и уборки урожая, к примеру. Ремёсел-то у нас народных дай Бог каждому европейцу! Есть у русского мужика время заниматься ремёслами. Всё своими руками мастерит. Ему ложки железные ни к чему, он кашу деревянной, расписной ложкой загребает, дай Бог каждому! А масло, мёд, да зерно наше вся Европа за милую душу трескает, аж за ушами трещит. Нет, мил друг Шота, не нужна нашему крестьянину европейская культура, на русской земле он веками стоит, и стоять будет. Ему Русь милее, оттого он и не заглядывается на заграницу. Крестьянин у нас мирный, да, собственно, – Холмогоров махнул свободной от карт рукой, – как и весь народ русский. Нам чужие земли не нужны, свою за год не обойти.
– Что-то ты противоречишь себе, Павел. Говоришь про ненужную крестьянину культуру, абстракцией её называешь, и одновременно восхваляешь ремёсла народные, что и есть образная абстракция.
– А я полностью согласен с тобой, Павел Харитонович, – не отрываясь от созерцания природы пролетающей за окном купе, проговорил Свиридов. – Наш крестьянин, как и весь русский народ, собственной, тысячелетиями хранимой древнеславянской культурой живёт. Ему азиатские шелка и сладости европейские, как впрочем, и чопорность нашего доморощенного дворянства за ненадобностью.
– Это на кого же вы намекаете, позвольте вас спросить, господин поручик, – возмутился Абуладзе.
– Да, уж не вас, князь, успокойтесь, – ответил Свиридов.
– В таком случае посматривайте в окно и не встревайте в чужой разговор. А то ведь я могу понять, что это вы обо мне. Я давно уже приметил, что вы к дворянству с пренебрежением. Только вот не пойму, чем же оно вам не угодило? Вроде бы и вы из этой среды, хотя и захудалой!
– Ну, что вы, поручик!? Угодило, ещё как угодило. Цвет нации! Да вы, – повернувшись к Абуладзе лицом, – успокойтесь. Вас это не касается.
– Вот меня-то в первую очередь и касается, – распалялся Абуладзе. – Вы, что… хотите сказать, что я не дворянин? Во мне течёт дворянская кровь, а в вашей, насколько мне известно…
– Немедленно прекратить ссору. А то ведь я не посмотрю ни на дворянство, ни на что иное, – строго проговорил капитан Парфёнов, оторвавшись от письма. – Ни к чему нам нынче дрязги. Помиритесь и забудьте все прежние разногласия.