Сперва показался деревянный сбор – разрушенный и сожженный. По закопченным доскам, из которых торчал железный Знак Копья, Грот понял, что некогда тут произносили заветы Праотца. Пепелище было еще теплым, над обугленными балками еще поднимались дымки. Странно одиноко выглядел пустой, весь в белом цвету сад вокруг здания, гудящий от пчел и прочих насекомых.
Новые картины накладывались одна на другую. Мертвый инок со слугами – бежавший, как и Грот, от хунгуров, но повешенный на дубу, с растопыренными, одеревеневшими босыми ногами, покачивающийся локтях в десяти над толпой беженцев. Презрительно брошенный в пыль Знак, который садовник поднял под злыми взглядами людей.
А потом опустошенный рыцарский палаций – вырубленный святой сад, выброшенная посуда, столы и лавки, порубленные… вовсе не хунгурами, но большим отрядом вооруженных свободных селян, разбивающих вдребезги горшки, рушащих храм, словно после поражения высоких господ и братьев-иноков лес снова вспоминал о своем.
Плачущий ребенок при теле мертвой матери – хотя не понять, отчего она погибла в дороге, поскольку Грот, наклонившись над мальчиком, не увидел на ее теле ран. Протянул к нему руки, чтобы утешить его, и тогда кто-то толкнул его в бок, мужик в бараньей шапке схватил мальца, поднял его и сбежал – в лес, не оглядываясь.
Мир закончился, когда не стало власти; он дичал без закона и света Ессы. Показывая всем вокруг, что Грот и его братья-Единоверцы были как садовники, подрезающие плодовые деревья, чтобы не появились на них дикие отростки.
Но были картины и получше. Низкий, худой вольный кмет с женой и дочками перед хатой на перекрестке. Раздавал воду и молоко, совал подойники прохожим. Знак Копья у него был поверх одежды, на цепи, на шее.
– Отчего не бежите? – спросил Грот. – Хунгуры едут! Я их видел!
– Если уж нам гибнуть, так вместе, – мужик оглянулся на жену и детей. – На отцовой земле… на своем. Пейте, брат, пейте, свежее, только из-под коровы.
От человека к человеку бежали все новые слухи о кочевниках. Что те перескочили через горы на крыльях бесов. Что едят детей, убивая каждого живого. Что это кара за то, что люди оставили старых богов – гнев Чернобога и козни его ублюдочного сына, Волоста. А потом шептали, что некоторых хунгуры щадят, забирают с собой как рабов.
К счастью, через милю Грот и сам свернул на восток, на дорогу, о которой говорил оруженосец Домарата – в Дзергонь. Сразу почувствовал облегчение, поскольку на этой дороге людей почти не было. Только раз или два он миновал отдыхавших на обочине беглецов – целые семьи в рубахах и шкурах, еще поравнялся с отарой овец. Он устал, был измучен, чижмы его распадались в клочья – едва ли они были полезны для шляха, скорее, пригодились бы, чтобы прохаживаться по сбору да в саду; чтобы ходить по выложенным деревянными бревнами – мостками – улицам Посавы. По застеленным мягкими коврами комнатам придворного палация.
Он сжимал зубы и шел, а порой и почти бежал – а дорога вилась лентой то вниз, то вверх. Когда она спускалась, Грот оказывался на привычной мозаике разноцветных полей, то зеленых, то светло-серых, припорошенных белизной цветущих деревьев и зарослей или же окрашенных в легкую зелень ползущими побегами боярышника и терна. Когда же тропа уходила вверх – вела прямиком в буковые леса на вершинах гор.
За одним из бесчисленных поворотов Грот вышел из густой чащи прямиком в долину, в которой блестели серебряными извивами воды Санны. Увидел Дзергонь во всем его величии: стоящий на холме между рукавами реки, приступный лишь с востока. Огромные валы вставали почти до неба, укрепленные дубовыми и еловыми колодами, снаружи облицованные ломаным бурым камнем. На самом высоком месте был главный град и палаций, чьи крыши были крыты дранкой и бросались в глаза на фоне темных валов и остального города. Ниже к стене жалось широкое подгородье с густо стоящими хатами и хозяйствами. С торчащим наискось над колодцем плечом «журавля». В небо поднимались три узкие полоски дыма.
Грот бежал к Дзергоню, словно у него выросли крылья. С холма в яр, из яра на поле, свежевспаханное «клеткой». Уже почти вставали перед ним крытые доской врата, мост на столпах, перекинутый через Санну и под острым углом заворачивающий влево, к воротам. Башни над ними украшал прибитый над входом огромный череп оленя с ветвистыми рогами. Видя, под чем придется пройти, Грот почувствовал странный холод. Это был языческий знак. Потому он бежал все медленнее, вглядываясь во все это, а потом и вовсе остановился.
Перед воротами, на мосту, на берегу реки, бурлила толпа беглецов. Беженцы кричали, окликали стражу, махали в сторону валов, на которых блестели шлемы воинов. Кто-то просто сидел на берегу, оставив скарб, равнодушный ко всему, спрятав лицо в ладонях, трясясь в черном отчаянье, выкрикивая немые жалобы в сторону Дзергоня.
Врата были наглухо заперты. Никто не впускал людей, собравшихся с той стороны реки, никто не призрел их, будто милосердие исчезло, выдутое первыми же порывами ненавистной хунгурской бури.
Грот шел с бессильно разведенными руками. Слышал крики людей и прислуги, стоны серой толпы, в которой виделись даже наряды благородного люда и сорочки, обшитых тесьмой.
– Впустите нас! – рвалось из глоток. – Мы погибнем! Милосердием Ессы…
С валов никто не отвечал, хотя наиболее отчаявшиеся из беглецов подбегали к воротам, лупили в них кулаками, а подростки и дети бросали камни. Никто не отвечал.
Грот протолкался на мост. Ему стало все равно. Есса желал, чтобы он добрался до этих мест, а значит, умереть он не мог. Чувствовал, что еще нужен, должен выжить!
Не знал, как долго он стоял в толпе на мосту, чувствуя затылком все тяжелеющий жар солнца. Ног он почти не чувствовал, тело напоминало о себе болью и усталостью. Но он проталкивался вперед, пользуясь тем, что порой некоторые – особенно мужчины – возвращались, потеряв терпение, из-под ворот или садились, уставшие.
И вдруг, когда солнце уже взобралось высоко в своем упорном странствии по небосклону, сзади началось движение.
– Хунгуры! Бегите! Впустите нас! Ради всех богов!
Помост перед воротами превратился в ад. Волна беглецов понесла Грота под украшенные черепом врата. Он отчаянно сражался, чтобы его не вытолкнуло из толпы на край помоста, чтобы не оказаться ему в холодных водах Санны, а чуть позже – чтобы не дать прижать себя и раздавить о камни стены.
И тогда свистнули стрелы, а на противоположный берег выплеснулась коричнево-черная волна. Всадники! Они росли на глазах.
Толпа завыла – люди не желали оставаться в бессилии под запертыми воротами. Испуганные, бросали палицы да узлы и прыгали в воды Санны, поддерживая детей, орали, грозили несгибаемому Дзергоню.
Расталкивая людей и топчась по телам, спотыкаясь о лежачих, Грот оказался близко, на расстоянии вытянутой руки от грубо тесанных, украшенных толстенными шляпками гвоздей ворот. И тогда, как ни странно, Есса услышал его молитву. Створки вдруг слегка разошлись, создав щель – как раз для человека!
Он, под крики первых из беженцев, протиснулся внутрь; сражаясь с четырьмя другими, пролез в щель.
– Половина от дюжины! Только половина от дюжины! – орал кто-то сверху. Грот поднажал на человека впереди – на вонявшего жиром, страхом и грязью смерда в соломенной шапке, опрокинул его, а напор толпы прижал его к бревнам боковой стены башни.
Он был в шаге от входа, бился отчаянно, толкался, тянул руку – и тогда кто-то ухватил его за ладонь, дернул, вырвал из моря орущих, кричащих, напирающих тел, перетянул через порог – предпоследним.
Грот оказался в кругу стен.