Я знала, отчего он истёк кровью ‑ порезы. Множество порезов. Я узнала работу лезвием, когда увидела это. Но множество ран, как злобные рты повсюду, безгубые, но разинутые достаточно широко, чтобы показать бледную плоть внутри.
‑Это было какое‑то лезвие.
Олаф кивнул и потянулся к ранам своими руками, упакованными в перчатки. Я остановила его, просто коснувшись его тела, своей упакованной в перчатку рукой. Олаф впился в меня взглядом своих глубокопосаженных глаз, выражение которых напоминало ту первоначальную враждебность, которая была у него до того, как он начал меня «любить».
‑Сначала спросил, ‑ сказала я, ‑ мы ведь на территории доктора, а не у себя дома.
Он продолжал хмуриться, потом его лицо изменилось – не смягчилось, просто изменилось. Он положил свободную руку на мою, так, чтобы прижать мою ладонь к своей руке. Теперь была моя очередь держать себя в руках. Но от этого мой пульс взлетел, отнюдь не по тем обычным причинам, по которым ускоряется пульс от прикосновения мужчины. Страх загнал пульс в глотку, будто я вот‑вот задохнусь, подавившись леденцом. Я всеми силами старалась не выдать свой страх никак иначе. Не в угоду Олафу, а чтобы доктор не понял, что что‑то не так.
Мой голос был ровным, когда я спросила у доктора:
‑Не возражаете, если мы осмотрим тело?
‑Я собрал все улики, что были на этом… теле, так что да.
Он заколебался на слове «тело», что у большинства патологоанатомов трудностей не вызывает. Тогда я поняла, что я торможу. Он знал этих людей, по крайней мере, некоторых из них. Проблема была в том, что последние несколько часов он вынужден был работать с телами людей, которых знал. Это трудно.
Я попыталась снять свою руку с руки Олафа, но он удержал ее своей второй рукой, прижав сверху. Мгновение мне казалось, что драки не избежать, но потом он убрал свою руку.
Я боролась с собой, чтобы не отойти подальше от него. Я прилагала все силы, что у меня были, чтобы не убежать в ужасе прочь. Рассматривание трупа, порезанного как этот, было для Олафа романтикой. Дерьмо, чертово дерьмо.
‑Ты выглядишь бледной, Анита, ‑ прошептал он.
Я облизнула пересохшие губы и сказала единственную вещь, о которой могла думать:
‑Не прикасайся больше ко мне.
‑Ты дотронулась до меня первая.
‑Ты прав, моя ошибка. Этого больше не повторится.
‑Надеюсь, что повторится, – прошептал он, наклонившись ко мне.
Это было последней каплей; я отошла подальше. Он заставил меня сдаться первой, что мало кому удавалось; но я просто не могла стоять рядом с порезанным трупом того мужчины, офицера полиции, зная, что Олаф воспринял моё прикосновение над трупом как прелюдию. О Боже мой, я не могла работать с этим человеком. Я ведь не могу, да?
‑Проблемы? – Спросил доктор Мемфис, любопытно наблюдая то за одним, то за другим из нас. Он больше не злился, он был заинтригован. Я не была уверена, что это к лучшему.
‑Никаких проблем, ‑ сказала я.
‑Никаких проблем, ‑ повторил Олаф.
Мы вернулись к осмотру трупа, и тот факт, что созерцание разделанного трупа беспокоило меня гораздо меньше, чем созерцание живых глаз Олафа, говорило многое как об Олафе, так и обо мне. Я не была уверена, что именно, но что‑то это значило. Что‑то пугающее.
Я ожидала, что Олаф будет более расторопным с трупом, особенно теперь, когда ему дали зеленый свет, но он не спешил. Он исследовал раны кончиками пальцев, изящно, будто боялся разбудить мужчину или причинить ему боль. Сначала я думала, что у него просто избыток уважения к мертвецу. Возможно, это было следствие работы с военными или полицией. Начинаешь волей неволей уважать своих мертвецов. Но затем я поняла, что дело вовсе не в этом.
Когда он осматривал третью рану, повторяя одно и то же движение рукой, у меня возникла догадка.