Через несколько секунд, устав подбирать слова, улыбнулся виновато:
– Да спас ты нас, чего уж там… нам ведь конец был. И я, знаешь, думал, поскорее бы. А тут ты… сначала как шутка или издевательства их очередные. Нет, оказывается. Да и потом, ты тащишь нас на своем горбу, немощных. Ты не думай, я разговоры слышу, нас ведь списали все, один ты упираешься. Дураком тебя зовут, говорят, надрываешься, чтобы нас прокормить, а самому по такой работе одни крохи остаются. Ты не думай, я ценю это, но все равно… как в молоке мышь, барахтаешься. Сержант вон совсем плох. А ты, оказывается, вон как… сделал-таки. Спасибо тебе, друг. Век не забуду, верь – нужно будет, жизнь за тебя отдам. Слово даю!
– Подожди пока с клятвами: вот подлечитесь, на ноги встанете, тогда и поговорим, ладно? – Я постарался хоть немного остудить пыл бойца.
– Да что ты думаешь, я просто так, что ли? Языком ветер гоняю? Да это раньше тебе надо было сказать: за то, что ты сделал, за то, что от смерти спас лютой, поклон тебе до земли! И что бы ни было дальше, как бы ни сложилось, я в долгу у тебя по гроб жизни буду! – нешуточно возмутился Москвичев.
– Тихо, – прервал я откровения, увидев, что к моему месту приближается заключенный с зеленой треугольной нашивкой на груди. Остановившись в двух шагах, он ухмыльнулся:
– Собирай барахло, Бон. Меняешь нары. К людям впишешься.
«Люди», как нетрудно догадаться, обитали в соседнем отделении барака. Миновав проход, завешанный цветными занавесками, я остановился на пороге. Огляделся. Да уж, по сравнению с нашим бараком блатные жили в свое удовольствие. Никаких двухэтажных нар: исключительно одиночные, с тумбочками. Перед каждой кроватью небольшой коврик. Куча всяких мелочей на стенах: плакаты местных кинодив, листовки и тому подобная мишура.
Знакомая картина. В расположении части во время моей службы многие бойцы и сержантский состав старались хоть как-то придать казарме жилой вид. Плакатов, конечно, не допускалось, но некоторые мелочи – собственные полотенца, небольшие талисманы, статуэтки – создавали иллюзию домашнего уюта.
– Тут падай и подходи по делу. Базарить будем. – Зэк, кивнув мне на свободное место, отошел.
Я, опустив свои пожитки и обменявшись взглядами с настороженными молчаливыми соседями, последовал совету. Прошел в угол помещения, отгороженный от остальных непрозрачной ширмой, сделанной, судя по всему, из простого одеяла. Аккуратно убрав его в сторону, шагнул вперед.
– Падай! – Сухощавый пожилой мужчина, сидящий на кровати, кивком указал на табуретку. Я послушно сел и обвел взглядом присутствующих.
Ловкач, старикан и уверенный в себе мажор, который привел меня в барак, – вот, собственно, и весь состав. Судя по тому, что седой говорил первым, главным в тройке был именно он.
– С твоей пристяжью вопрос решили. Теперь ты у нас в долгу.
Вот так постановка вопроса! Ну что ж… этого в принципе следовало ожидать. Такая натура – не переделаешь. Сунь палец – всю руку откусят.
– Ты военный, Бон. Так? – не дождавшись от меня подтверждения слов о долге, в дело вступил Ловкач. Видимо, мое молчание было расценено как согласие. Да и куда я денусь-то? В любом случае парни у них в заложниках. Откажусь или попытаюсь сыграть в свою игру, отразится это прежде всего на беззащитных и больных.
– Военный. Служил, – коротко ответил я.
– Держи. – Перегнувшись, Ловкач передал мне лист бумаги. Я с удивлением увидел довольно прилично выполненный план лагеря и прилегающей местности. – Карандаш. – Мой недавний напарник по шахте протянул мне пишущие принадлежности. – Рисуй, что бы ты сделал, чтобы подорваться с лагеря.