Память услужливо шла ему навстречу. Время с момента пленения и до встречи с разведчиками Терехова будто бы исчезло из головы. Как не было ничего. Пустой год.
В разговорах с другими Илюхин старался не рассказывать о себе. Это тоже было сродни кодексу, своеобразное табу. Впрочем, ничего необычного в том не было. Подавляющее большинство русских, служивших немцам, представляли собой классических «людей ниоткуда». У них не было прошлого, родных и воспоминаний. Только имена и фамилии, зачастую вымышленные, и их настоящее. Из чего состояло оно? Из того, что позволяла совесть. Кому-то подсобными, кому-то в полицию, ну а кому и в каратели.
Рассказывай – не рассказывай, а от слухов никуда не денешься. Как и от документов, скрупулезно заполненного личного дела, что следует за тобой, куда бы ты ни перевелся. В таком случае твое молчание будет лишь служить подтверждением вины. Какой? Это уж додумают люди.
И за Илюхиным тянулся хвост сплетен, недомолвок, туманных намеков. Никто не мог сказать что-то определенное, в чем-то укорить его, однако, как это бывает часто, обвинение, сплетенное из общего мнения, оказалось гораздо серьезнее, нежели документальные свидетельства. Ни Свиридов, ни остальные бойцы не видели личного дела Илюхина, однако были абсолютно уверены, что идти на сделку с красными ему незачем. Между тем, следуя своим личным причинам, Илюхин присоединился к заговору в батальоне и принял в нем достаточно активное участие. Ну а затем… затем он честно и достойно проявил себя в провалившейся затее разведки.
Упрямая вещь – память. Почему то, что следует забыть, стереть, вывернуть из себя, будто последствия вчерашней попойки, не поддается приказам разума? Картины, что должны уйти в небытие, становятся столь реальными, что замещают изображение на сетчатке твоих глаз.
Пятеро мужчин стоят на коленях на краю неглубокой, только что отрытой ямы. Отрытой ими самими. Стоят без обуви, в нательном белье. Обмундирование, ремни, ботинки заботливо сложены в стороне.
Одного из них трясет крупной, сильной дрожью. Другой стоит, словно окаменев и боясь пошевелиться. Белые майки пропитались нервным вонючим потом и липнут к телам. Вспотевшие волосы на затылках и висках.
Сколько раз так уже бывало? Услужливая память подсказывает – двенадцать. Двенадцать раз. Безжалостно наслаивает картины, словно на резаных кадрах кинопленки – вот мужчины, раздетые, вот – женщины в исподнем, вот – дети. Прошлое остается в нас. Навсегда.
Илюхин прошелся вдоль ряда пленных. Вынул из кармана портсигар, раскрыл его, вытаскивая сигарету. Щелкнул зажигалкой, закурил. Глубоко затянулся.
Жилов, стоящий рядом и напряжено сжимающий в руках автомат, вытер лоб о плечо. Лето, жара. Нервы. Кинул взгляд на руки Илюхина и завистливо дернул верхней губой. Пальцы напарника не дрожали. Ни капли. Илюхин глубоко затягивался и смотрел на стоявших на коленях пленных. Лицо его внушало страх. Лучше бы оно было маской. Жилову очень бы хотелось, чтобы истинные свои чувства боец РОА скрывал под шторами безразличия. Потому что с таким лицом убивать людей нельзя.
Двенадцать. Точно. Илюхин мог вспомнить все случаи наперечет и даже назвать места. Эта его память, возможно, когда-то могла бы быть полезна. Война обязательно кончится, и могилы, оставшиеся безымянными, станут незаживающими ранами на теле страны. Илюхин мог бы подсказать, прояснить судьбу хотя бы некоторых. Практически все операции, в которых участвовал, он помнил досконально. Однако судьба распорядилась иначе. Вполне вероятно, что и его тела никто и никогда не найдет в той чертовой редкой дубраве.
Он добил сигарету до конца в несколько затяжек. Бросил окурок и тщательно затоптал его ногой. Поднял пистолет и выстрелил, практически воткнув дуло в затылок стоящему крайним справа.
Звонко ударил выстрел. Из ствола вырвался короткий плеск пламени, и человек, дернувшись, повалился лицом в яму.