*****
Пятница; около трёх часов дня.
– Вадим Афтандилович…
– Да-да, – я был в приподнятом настроении. – Да-да, Алина Ильдаровна.
– Вадим, это было ваше последнее задание, – робко промолвила редактор.
Я открыл от удивления рот.
– Как?!.. Вы меня увольняете?! Что ж… – я был растерян.
– Нет-нет! Конечно, нет! – запротестовала Алина.
– А! Вы меня НЕ увольняете! – обрадовано и ещё более растерянно сказал я.
Я в конец запутался.
– Мы закрываемся, – грустно и торжественно, как над гробом хорошего человека, сказала Алина Ильдаровна.
На моём лице застыло не подлежащее классификации выражение. Алина смотрела вниз.
– Так вы… мы… журнал закрывается?! – заговорил я.
– Да, – дрогнувшим голосом сказала Алина.
– Мне очень жаль, – искренне сказал я.
Алина молчала. Я решил, что мне пора убираться. Вдруг Алина снова заговорила:
– Сейчас никто не выживает. Ни «бумажные», ни «электронные». Девяносто девять из ста СМИ обречены на закрытие. Никто не в плюсе. Такие дела… – Алина подняла на меня свой очкастый лик. – Даже старым знаменитым изданиям приходит конец.
– Да… Времена… сейчас… такие. Кризис… – я старался вытянуть грустную ноту, но мною овладело противоположное настроение; я думал о малышке La Critic’е и той судьбе, что уготовили ей звёзды. – Я тогда пойду. Не грустите.
Я начал вставать, но внезапный порыв моего – теперь уже бывшего – главного редактора заставил меня вновь приземлиться на кресло.
– Хочу сказать, что мне было интересно работать с вами, Вадим! Интересно и поучительно. Вы, без всякого сомнения, талантливейший в своём роде журналист, с каким мне доводилось иметь дело, – глаза Алины за стёклами очков быстро моргали.
– Спасибо на добром слове, Алина. Вы мне тоже нравились. Прощайте, – я встал.
– И ещё кое-что, – быстро проговорила Алина. – Вами интересовались.
– Кто?! – неприятный холодок пробежал у меня по ногам.
– Не знаю точно, но предварительно мне позвонил наш учредитель и велел ответить на любые вопросы этих людей.
– Каких ещё людей?
– Это были двое мужчин. Один со мной не разговаривал, а говорил на ухо тому, кто помоложе. А тот, молодой, задавал вопросы мне. Они спрашивали о вас. Скопировали на флэшку все статьи, которые вы успели написать; даже черновые варианты ваших статей. Вадим, вы ведь помните, что я всегда просила выпускающего немного переделать изначальный текст, чтобы он был не такой… не такой…
– Я понимаю, Алина Ильдаровна, – я посмотрел вдаль и потрогал нос.
– Я бы сказала, что этот, – тот, что моложе – знает не понаслышке о журналистской деятельности; он с лёгкостью оперировал специальными терминами и понятиями… Язык подвешен. Задавал вопросы о вашем журналистском потенциале. Спрашивал: какие темы, по моему мнению, вас интересуют как журналиста. Вообщем так.
– Вот как?! И что же вы ответили?
– Я не стала скрывать тот факт, что вы – опять же, по моему мнению, я могу и ошибаться, – на полном серьёзе не интересуетесь ничем, но можете написать практически о чём угодно, чтобы это было интересно читать; я им сказала, что вы эрудированный человек и умеете углубляться в тему; я им сказала, что вы – мастер стилизации. Да! Я так и сказала: «мастер стилизации». Но, наверное, было правильнее сказать «мастер нарочитой реминисценции». Я ничего не имела в виду плохого, поверьте мне, – Алина сняла очки и начала терёть глаза; вид у неё был затравленный.
– Я понимаю, – сказал я, хотя вряд ли понимал.
Алина вновь надела очки.
– Да. А тот, что постарше, очень похож на какого-то служащего.
– В смысле чиновника?
– Нет-нет. В смысле сотрудника силового ведомства. Мне так показалось. Они припарковались прямо напротив дверей редакции; а тут парковаться нельзя, – здесь работают эвакуаторы. А их машину не забрали, хотя они минут тридцать у меня находились. Вот я и подумала: наверное, какие-то ответственные сотрудники. Они, конечно, не показывали документов. Я и не настаивала, ведь учредитель велел оказать полное содействие.
– А кто ваш учредитель, если не секрет? – я должен был вытянуть по возможности максимум информации.
– Не могу сказать. Он имеет отношение к строительству, но о каких-то конкретных его проектах мне не известно.
– А не припомните, что за автомобиль был у тех двух мужчин? – потянул я за последнюю ниточку.
– Чёрный внедорожник. Как его… Ланд… Рандж…
– Лэнд Ровер Рейндж Ровер?
– Да! У моего дяди такой.
Я помялся с ноги на ногу; мне было неловко допрашивать Алину, а с другой стороны, я просто обязан узнать больше, потому что это в наших со Стальским интересах.
– Может быть ещё что-то?.. – смущаясь, спросил я.
– «Крутись-вертись», – задумчиво сказала Алина.
– Не понял.
– Такая особенность: несмотря на грамотную речь молодого, он несколько раз использовал этот жаргонное выражение. «Крутись-вертись». Мол, чтобы что-то заработать, надо «крутиться-вертеться». И ещё: «Хочешь быть хорошим журналистом, репортёром – крутись-вертись». Непонятно, что он имел в виду? Крутиться в определённых кругах? Вертеться на… Не знаю.
– А!.. А камер у вас тут нет?
– Нет.
*****
По дороге домой – в метро – меня начали посещать неприятные мысли. Мысли эти были о том, что второй номер La Critic’и при всём усердии не будет и наполовину так же хорош как первый, если вообще считать первый выпуск хоть в каком-то смысле хорошим. Что-то мне подсказывало, что мы истратили все силы. Оказалось, что у нас совершенно не было плана на будущее. Не было вектора. Не было идей. Нам в голову не пришла ни одна мысль о том, что же мы, чёрт возьми, будем писать во втором номере! Сегодня девятое число. Погода чудесная, это да. Май, как-никак. Моя станция, конечная.
Часам к восьми все были уже дома. Крутились на кухне, перекидывались ничего не значившими фразами, шутили, посмеивались. Приготовили ужин. Съели ужин. Помыли посуду. Даже вытерли помытую посуду чистым вафельным полотенцем. Глеб скрутил свою папироску, выкурил её. «Может чего-нибудь?..» – спросил кто-то из нас мужчин. «Да, давай чуть-чуть», – ответил другой. Мы выпили по коктейльчику, потом чистоганчиком. Стало очевидно, что мы напряжены и недоговариваем об одном и том же. Стало понятно, что нас беспокоят одни и те же мысли. Что делать дальше? Делать ли что-нибудь дальше? В каком духе продолжать? В том же? Я что-то вякнул про газету. Глеб мотнул головой, выдав своё раздражение. Я, то ли в шутку, то ли в полушутку сказал что-то типа: «Марта-то – юрист, завсегда пригодится. Возьмём твою сестру в долю…»
– В какую, нахер, долю?! – взорвался Стальский. – Ты много прогуливал математику. Не знаешь, что на ноль делить нельзя. И ноль на три: получится ноль!
Стальский покраснел от злости.
– Чёрт возьми, Стальский, не будь таким пессимистом. Я в толк не возьму: ты так сестру ненавидишь или совершенно не веришь в успех нашего предприятия? – я говорил вкрадчивым голосом, чтобы не спугнуть правду.
– А что, это взаимоисключающие вещи? – стараясь не орать, спросил Глеб.
Переводить всё в шутку было уже поздно. Пора было начать называть вещи своими именами.
В этот момент в кухню, где мы совещались, зашла Марта. Я, изображая благодушного дурачка, воскликнул:
– А, Марта-Крошка, вот и ты! У меня… Точнее у нашего предприятия под названием La Critica для тебя кое-что есть. А именно: зарплата! У-ху!.. Ты рада?
Я сбегал в прихожую, засунул руку во внутренний карман пиджака, потом в другой, и извлёк свой портмоне. Вернулся на кухню.
– Вот, получи за свою работу среднюю по стране зарплату: двенадцать тысяч рублей, – я положил перед Мартой деньги.
Марта посмотрела на Глеба обречённым взглядом, а потом – совершенно без хвастовства – сказала:
– В прошлом месяце я заработала в десять раз больше, и это был плохой месяц.
Я не знал, что говорят в таких случаях, поэтому сказал следующее:
– Жизнь такая штука, как американские горки. Правда во всём мире их называют «русскими», – и это, на мой взгляд, более подходящее название… Может в следующем месяце будет лучше, – я почувствовал себя дураком и замолчал.