– Это чудесно, господа! На хлопок мы еще не играли. Векселя газового общества, акции Царскосельской железной дороги – это все пресно и скучно.
– Марья Никитична, покиньте лакейскую, – строго произносит Ипатий Силыч. – Вы дворянского рода, как-никак.
– Тащите бусурманина сюда, я хочу на него взглянуть, – снова раздается голос молодого князя.
Бобо, подталкиваемый Алексашкой, заходит сквозь портьеры в большую комнату – и не узнает ее. Посреди комнаты стоит широкий стол, обтянутый зеленым сукном; шторы с тяжелыми золочеными кистями едва пропускают тусклый свет из окон, сиреневые струйки табачного дыма расходятся в воздухе замысловатыми фигурами, едва мерцают свечи в настенных канделябрах. Вдоль стола – стулья, обтянутые дорогой вызолоченной парчой. Узбек не может удержаться и исподтишка бросает взгляд на князя, отошедшего в угол. По одежде и оружию тот производит впечатление кавказского аристократа.
Алексашка встает во главе стола, достает из бархатного мешочка новую пару костей, взвешивает ее в руке и кладет перед собой. Ипатий Силыч садится напротив Бобо и потирает руки.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук – пронесся за окном поезд.
– Самый ранний, на Гродно, – произносит Алексашка и, послюнявив пальцы, гасит свечи, отчего комната погружается в голубоватый полумрак.
Узбек озирается по сторонам и вспоминает свое убогое жилище. «Почему я не богатый?» – думает Бобо. Мысли приходят сами по себе: «Когда ты богатый, то всякий человек тебе рад. И русский, и нерусский. А если ты бедный, то дворничиха укажет, кормить тебе кошку или нет. Хозяйка выгонит из дома на улицу, даже не вспомнив, что ты приехал из другой страны и тебе некуда пойти. Почему я не богатый? Я бы не кидался деньгами, как русские, проматывающие жизнь в пьянстве. Но отчего-то не плывут ко мне деньги. В чужой стране, в холодном каменном городе приходится тратить последний рубль на теплую одежду. Быть может, сейчас Аллах пошлет мне свою милость и у меня, маленького человека Бобо, появится шанс?»
Бобо мысленно молится и надеется, что сейчас и произойдет самый главный поворот в его жизни. «На рассвете мне всегда везло». Он вспоминает, как вчера обещал жене перевести триста долларов, чтобы та смогла отправить младшую дочь в первый класс. Вспоминает, как ребенком собирал под жарким солнцем белые лопнувшие коробочки хлопка, а сестра пекла красный узбекский хлеб и разносила его по домам богатых односельчан. Вспоминает, что у его младшего брата нет жилья, потому что он, Бобо, наследует отцовский дом и брату негде притулиться со своей будущей семьей. И говорит:
– Играю хлопок против царский золотой рубль!
– Много хлопка? – прищурившись, интересуется Ипатий Силыч.
– Много! Полный ишаки хлопка, целый караваны ишаков, – невозмутимо отзывается Бобо и, поправляя оторванный Алексашкой угол воротника, думает: «Русские жадные. Сейчас будут предлагать негодную бумагу за мой хлопок. За белый хлопок с застрявшими в волокнах мелкими коричневыми семенами, воздушный хлопок, согретый родным солнцем».
– Ставлю пять процентов акций прядильной мануфактуры, – говорит мильёнщик.
– Нет! – отвечает хитрый узбек. Он-то знает, чего стоят дореволюционные акции после тысяча девятьсот семнадцатого года – все в школе учились. – Только золото!
– Может, ассигнации? – спрашивает Ипатий Силыч. – Золота у меня с собой нет. Разве что эти часы. – И показывает большую золотую луковицу на массивной цепочке, усыпанную бриллиантами.
«Русское золото, – мысли Бобо текут сумбурно. – На царские часы много денег можно выручить».
Мануфактурщик снимает с жилета дорогую вещь и накрывает ее большими ладонями.
Узбек рассматривает руки Ипатия Силыча – крупные, морщинистые, с голубоватыми прожилками выпуклых вен. «Сколько золота поместится в такой ручище?» – размышляет Бобо. И кажется ему, что сейчас в ладонях мильёнщика лежит маленький домик на родине, с узорчатой дверью и виноградной лозой, которую вырастит младший брат для своих детей. Узбек закрывает глаза и представляет, как они всей семьей посадят во дворе душистые дыни…
– Пойдет, против один караван, – милостиво соглашается Бобо.
– Прошу сразу подписать вексель на бусурманский караван, – незаметный человек, до этого стоявший где-то в складках штор, протягивает ему бумагу.
Продавец берет её и принимается писать на русском как может: «Дарю караван хлопка в случае свой проигрыша. Бобо».
– Кости будем кидать три раза, – говорит незаметный человек и смотрит в рот Ипатию Силычу, как будто оттуда должен выпасть бриллиант. Мильёнщик кивает. Алексашка тоскливо смотрит на восходящее бледное солнце, первые лучи которого касаются тяжелых штор.
– Положим ставки в заклад, – незаметный человек складывает в большой мешок из зеленого сукна вексель узбека и золотые часы Ипатия Силыча.
Бобо кидает кости первым. Они с глухим стуком ударяются о стол, крутятся-вертятся… Выпадают двойка и пятерка.
Мильёнщик заграбастывает кости большой пятерней, долго их рассматривает, даже на свет, исходящий от окна. Дует на сжатые пальцы – видно, очень не хочет расставаться со своей ставкой. Наконец бросает.
Марья Никитична подходит к столу, глядит в лорнет и протяжно произносит:
– Четыре и шесть.
Бобо потирает виски и с надеждой смотрит на солнце, которое всегда помогает. Потом бросает. Одна кость отлетает к краю стола, и с его места не видно, сколько выпало.
– Один и два. Не везет, – пожимает плечами Алексашка.
Ипатий Силыч раскуривает потухшую трубку.
– Прошу менять кости, – говорит узбек и откидывается на гобеленовую спинку стула.
На столе появляется новая пара. Мильёнщик снова долго крутит кости в руках и разглядывает на просвет, потом просит подуть на них сначала Марью Никитичну, затем князя. Бросает.
– Ну, теперь удача отвернулась от вас, Ипатий Силыч, – подобострастно улыбается незаметный человек. – Один и один.
– Не отдавать же часы бусурманину! – противится Алексашка.
– Ты же сказал, что хорошо его знаешь, прохиндей. Можешь за него поручиться? – спрашивает Марья Никитична.
– Могу поручиться, что он не донесет на нас в полицию, – выкручивается тот. – Кто ж его будет слушать? Он и лопочет невнятно.
– Риск – благородное дело, – вмешивается молодой князь.
Бобо трясет кости и бросает. Шесть и четыре!
Мильёнщик размашисто крестится на окно.
– Что ж креститься-то попусту? – насмешливо спрашивает Марья Никитична. – Не богоугодное это дело – в кости играть. Богохульствуете, мой друг.
Ипатий Силыч размашисто ударяет игральными костями о зеленое сукно.
– Шесть и пять! – лицо мильёнщика краснеет от радости. – Вот же! Вот же! – кричит он, обращаясь по очереди ко всем в комнате. – Не отвернулась Фортуна!
«Не будет золотых часов», – горестно думает Бобо, начисто забыв, что у него нет караванов с хлопком.
– Надо выпить водочки по случаю проигрыша, – участливо говорит незаметный человек.
Алексашка морщится, берет со стоящего в углу резного столика графин, чистую стопку и, налив водки, ставит перед бусурманином.
Узбеки не любят русских за пристрастие к горькой, но сейчас Бобо думает не об этом, поэтому храбро опрокидывает стопку в рот и на глазах у него выступают слезы.
Он выходит в коридор и понимает, что на него надвигается густая, вязкая темнота. Квадратное жерло коридора старой коммунальной квартиры уходит в бесконечность. Стены, крашенные зеленой масляной краской, наверху замыкаются когда-то беленым, а теперь желтым от протечек потолком, который оказывается кривым и узким.
Коридор завален хламом, который хозяйка забирает в счет долга у незадачливых жильцов, не имеющих средств расплатиться за комнаты. Здесь стоит колченогий вытертый диван, маленький покрытый пылью холодильник с магнитиками, раньше принадлежавшими жившему здесь ребенку, тумбочка, накрытая линялой полотняной салфеткой, и треснутая ваза на ней. В дальнем углу – хозяйственный инвентарь: швабра с вылезшей щетиной, обломанный веник, дырявая половая тряпка и ржавое жестяное ведро. И деревянное, полированное десятками рук топорище, нелепо торчащее из ведра.