– Слушаю, – строго ответил Горин.
Ответил молодой мужчина. Голос, судя по металлическому отзвуку, специально искажён. Кто-то шифровался.
– Вы меня не знаете, я вас знаю. Странно, да? – сказал неизвестный.
– Ничего странного. Кто вы?
– Будете удивлены, инспектор, но когда-то мы встречались. И не в этом городе, не в этой стране. Интересно знать где?
– Если честно, не очень, – Горину не понравилась эта дешёвая манипуляция, и он уже хотел отрубить связь.
– У меня есть информация, которая вам нужна, – незнакомец перешёл к делу.
– Это уже интереснее.
Тот назвал время и место встречи – одиннадцать утра в заведении «У Грасо».
Когда разговор закончился, Горин нехотя дошёл до кухни, откинул крышку лэптопа. Подключившись к ведомственной сети, он пробил номер по базе. Корпоративный, числится за корпорацией НОВА. Что ж, может, парень что-то знает.
Взгляд Дмитрия упал на последний протокол допроса. Он так и лежал рядом с грязной тарелкой. Горин отсканировал код на документе телефоном, и текст тут же отобразился на экране компьютера. Включив диктовку, Дмитрий принялся мыть посуду. Ему хотелось отвлечься. Программа монотонно заговорила.
«Протокол допроса Данейко Людмилы Андреевны, 2 апреля 1998 года рождения. По существу заданных вопросов, поясняю, что я занимаю должность технического оператора корпорации «Новая эра». 1 марта 2040 года я находилась…»
Сквозь шум воды пробивались лишь отдельные слова. Одно и то же: была, видела, ничего больше пояснить не могу. Так говорили все, кого допросили. Но фамилия показалась знакомой. Застыв с намыленной тарелкой в руках, он произнёс её вслух несколько раз, потом разложил на слоги, склеил вновь.
И тут его как ошпарило. Он вспомнил: шесть лет назад она приходила к нему с заявлением о домогательствах Митичева к её дочери. Горин тогда посмеялся: где Митичев и где ты? Дело замяли. Митичев уже тогда стал большой шишкой. Дочь Данейко странным образом пропала. «Вот тебе и мотив», – подумал он, – «дело раскрыто». Не вытирая рук, он торопливо набрал номер телефона. В конторе уже никого не было, помощника беспокоить не хотелось – время позднее.
– Ладно, разберёмся утром, – сказал он вслух, – не сбежит. Бежать некуда.
Он упал на диван в гостиной, некоторое время пялился в тёмный потолок, на котором то пропадал, то появлялся бледно-жёлтый неоновый отпечаток вывески автосервиса на другой стороне улицы. Незаметно сон обвил его липкими щупальцами и утянул на дно.
Ему снилась Аврора. В обволакивающей темноте женщина появилась неслышно, опьяняя едва уловимым ароматом цветочных духов. Он расстегнул одним движением молнию на платье, коснулся бархата кожи, и лёгкий стон пробудил в нём животную страсть. Аврора опустилась на колени. Он почувствовал дыхание совсем близко. Затем, толкнув его на кровать, она сбросила с себя одежду, и оба растворились в игре переплетённых тел. Движения становились быстрее и вот уже ногти до боли впились в его плоть. Он убрал волосы с её лица, желая коснуться жарких губ, но тут же по нему прокатилась ледяная волна ужаса: на него взирали пустые глазницы мертвеца. Попытался вырваться, но тварь, обратившаяся в Аврору, до хруста костей сжала его бёдрами. Он почувствовал, из мертвого нутра что-то посыпалось. Холодное, живое. Черви! К горлу подкатил приступ рвоты. Мертвец стиснул его шею руками. «Будь ты проклят!» – выкрикнула восставшая из ада Аврора, и голос её, умножаясь эхом, стал нестерпимым звоном в ушах. Умирая во сне, он вспомнил этот голос.
Модель № 037
Он боялся этих воспоминаний. Они приходили внезапно, терзали его, как китайский палач, неделя за неделей отрезающий лоскуты плоти приговорённого. Опять нахлынуло. Долгий тревожный звонок, потом: «Она попала в аварию, мне жаль». Каждое слово – свинцовая пуля. Несколько часов в больнице показались вечностью, кошмарным сновидением, где мелькающие призраки говорят, но голоса, проходя сквозь вату сумеречного сознания, становятся бессвязными плоскими звуками.
Она знала. Матери всегда чувствуют, когда жизнь детей вдруг обрывается. Их ребёнку не было и года. Смерть забрала его мгновенно, не мучила. Слабое утешение. Когда он зашёл в палату, она смотрела ему в глаза и всё понимала. Что она могла сказать? Прости, мне жаль, я так виновата?
Это произошло в новогодние каникулы. Машину занесло на обледенелой загородной трассе в километре от горнолыжного курорта, куда её вытянули подруги подышать после нескольких месяцев добровольного заточения в роли кормящей матери. Она взяла малыша с собой, оставив старшую дочь дома. Только туда и обратно. Поездка не займёт и двух часов. Ничего не произойдёт. Ничего бы и не произошло, не трепись она по телефону. Младенец вылетел через лобовое стекло, когда машина на полном ходу врезалась в дерево у обочины. Её же, переломанную и едва живую, полчаса выковыривали спасатели. Горину позвонил начальник дорожной полиции. «Мне жаль» – как осколок мины, засевший у сердца.
А её глаза, – непросто вынести такое, – бездонные голубые глаза, наполненные отчаянием и мольбой о пощаде. Он не пощадил. Не смог остановить себя.
Горин тряхнул головой, чтобы избавиться от тяжёлых мыслей, поставил машину на «ручник». Он запарковался возле бара «У Грасо» в восточном районе. Не любил здесь бывать. Эта часть города представлялась ему гангреной, захватывающей железобетонными ульями живой организм города. Квартиры дёшевы, – копейки, по сравнению с центром, – поэтому едва отстроенные кварталы быстро наполнялись людьми, бежавшими из провинции от нищеты. Они надеялись найти счастье в столице, но едва ли один процент из них обрёл место под солнцем. Остальные же теснились в «машинах для жилья», – по другому эти квартирки не назовёшь; в них не живут, в них приходят переночевать после смены на заводе, а по пятницам – выпить водки, пытаясь хоть так придать смысл существованию. Казалось, даже воздух другой – плотный, пропахший отработкой механизмов, и люди не те – многие в рабочих комбинезонах, движения рук резче, слова грубее, взгляды едва ли не волчьи, как у обитателей тюрем.
В баре Горин устроился за грубым деревянным столиком в углу. Улица отсюда хорошо «простреливалась», никто не войдёт незамеченным. Из динамиков, как помои лились тошнотворные речитативы новоявленных реперов из списка запрещённых экстремистов. Видно, власти здесь не было. В такую рань бар не пустовал. Неудивительно для этих мест. Через три столика от Горина дремал за кружкой «светлого» пропитый мужик, похожий на разлохмаченную дряхлую болонку. Возле дальней стены зала, увешанной под ретро-бар виниловыми пластинками и номерными знаками, приютилась парочка мелких дельцов в спортивных костюмах. Они спорили о чём-то полушёпотом, никак делили добычу, оживлённо кивая головами. Руки их будто бы приклеились к опустевшим кружкам. Едва ли кто-то из этих троих звонил вчера. Оставалось только ждать. Горин пожалел о решении не брать пистолет. Он вообще не часто носил оружие, но район – почище латиноамериканских фавел, кулаками и ногами тут не отмашешься, каким бы мастером ни был.
Человек по кличке «Грасо», – никто не знал, откуда она пошла, – слыл контрабандистом, торговцем оружием и технологиями. В молодости он связался с проституткой, влип в неприятности и сел. После лагеря остепенился, открыл бар, ставший местом притяжения тёмных личностей. Полиция совалась сюда редко. На памяти Горина здесь проходила только одна спецоперация – брали наркоторговцев, но никого в итоге не арестовали. Инспектор предполагал связь Грасо с военной разведкой. Как ни крути, «друзья» у контрабандиста были по всему свету, грех не использовать его таланты на благо Родины.