Странно, но сейчас Нил впервые заметил в глазах отца если не любовь, то какое-то теплое чувство и глубокую жалость, и это ранило особенно больно. Старик просто не верил, что сын на что-то способен, а уж в людях он прекрасно разбирался.
Так Паркинсон-младший оказался в армии, в офицерском звании, разумеется. С началом войны его батальон в составе Австралийских имперских сил перебросили в Северную Африку, чему Нил был несказанно рад. Здесь он чувствовал себя гораздо свободнее, чем на родине, будто наконец вернулся домой. Он с легкостью выучил арабский и всеми силами старался быть полезным. Из него вышел грамотный, честный и бесстрашный офицер: солдаты его любили, начальство ценило, и впервые в жизни он мог сказать себе, что и в нем есть что-то хорошее, что и он достоин уважения. Нил, мечтая дождаться конца войны, представлял, как вернется домой этаким бывалым ветераном, и отец тотчас заметит и оценит происшедшие в нем перемены. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы эти цепкие ястребиные глаза взглянули на него как на равного.
Потом была Новая Гвинея, а за ней южные острова Тихого океана, и эта война, куда более жестокая, чем в Северной Африке, пришлась ему не по вкусу. Он усвоил урок: то, что представлялось ему порой зрелости, было лишь детской забавой. В пустыне он обрел свободу, а джунгли оплели и высушили его душу, вытянули из него радость жизни, но в то же время сделали сильнее. Нил открыл в себе упорство и стойкость, о которых прежде не подозревал, а кроме того, перестал беспокоиться о том, как выглядит в глазах окружающих: все его силы отнимала борьба за выживание, забота о своих бойцах.
Все закончилось провальной кампанией в начале 1945 года, малозначимым эпизодом в общем ходе войны. Нил допустил ошибку, и по его вине пролилась кровь, погибли люди. Вся его уверенность тотчас рухнула, рассыпалась вдребезги. Это была катастрофа. Если бы его признали виновным, сурово осудили, подвергли остракизму, ему было бы легче, как он считал, но все до единого, от горсточки уцелевших в этой мясорубке солдат до старших по званию, простили ему просчет! Чем упорнее они твердили, что в случившемся нет его вины, что нет идеальных командиров и каждый может ошибиться, тем сильнее сжимала ему сердце тоска. Сражаться ему было не за что, и, словно сломанная заводная игрушка, он начал спотыкаться, наконец повалился и замер в неподвижности.
В мае 1945 года его перевели в барак «Икс», и первые дни он дрожал, точно в лихорадке, и постоянно плакал. Погруженный в беспросветное отчаяние, Нил не знал, да и не желал знать, куда его поместили, и пусть ему позволяли вести себя как вздумается, ему хотелось лишь одного: замкнуться в своей скорлупе и предаться скорби. Нарушила его уединение девушка, что неясным, расплывчатым пятном маячила рядом: посягнула на горе, которое он старательно оберегал. Ее грубое вторжение раздражало Нила до крайности. Она неотвязно преследовала его, тиранила, угрозами и даже силой заставляла принимать пищу, отказывалась признать, что его положение особое, что к нему нельзя подходить с обычными мерками. Она вынуждала его общаться с другими пациентам, в то время как он стремился укрыться в отдельной палате, загружала работой, донимала вопросами и без конца втягивала в разговоры: сначала – обо всем и ни о чем, потом – о нем самом, что нравилось ему куда больше.
Вначале осознание реальности лишь смутно шевелилось в нем, но затем начало возвращаться стремительными скачками. Ему внезапно открылся окружающий мир, он начал замечать других пациентов и даже интересоваться происходящим. Наибольшее любопытство вызвал сам барак «Икс», а также сестра Онор Лангтри.
Надо признать, поначалу эта дамочка не нравилась Нилу: казалась слишком сухой и прозаичной, а кроме того, его исключительность, похоже, не произвела на нее должного впечатления, – но когда он уже решил было, что взять с самой обыкновенной госпитальной медсестры, та начала оттаивать. Он вдруг увидел ее мягкость и нежность, давно забытые за последние годы, и готов был утонуть в этом теплом, ласковом потоке, если бы ему позволили. Только она не позволяла, никогда. Прошло время, Нил наконец почувствовал себя исцеленным, и лишь тогда осознал, как искусно, едва ощутимо она подталкивала его к выздоровлению.
Отправлять капитана Паркинсона в Австралию для дальнейшего лечения не было надобности, но и возвращать в часть тоже не имело смысла: их дивизия в последнее время не участвовала в боевых действиях, там могли обойтись и без него, поэтому командование пришло к решению оставить его в госпитале.
Затянувшийся вынужденный отдых в отделении «Икс» во многом нравился Нилу, ведь он мог быть рядом с сестрой Лангтри, которая со временем стала видеть в нем скорее коллегу, нежели пациента. Кроме того, он надеялся на более глубокие, прочные отношения с ней, никак не связанные с бараком «Икс». Но не все было столь радужно: с того дня, когда он ощутил себя здоровым, готовым продолжить службу, его стали мучить сомнения. Почему начальство не хочет, чтобы он вернулся в часть? И Нил нашел для себя ответ: потому что ему больше нельзя доверять. А что, если война вдруг вспыхнет с новой силой, а он не сможет принять правильное решение?
Хоть все вокруг это отрицали, Нил знал, почему после пяти с лишним месяцев по-прежнему оставался пленником барака «Икс». Истинная причина состояла в том, что его невроз не прошел, а принял форму болезненной неуверенности в себе. Если бы война продолжилась, то его, наверное, вернули бы в часть, назначив испытательный срок, и скорее всего он прекрасно справился бы. Трагедия Нила заключалась в том, что война закончилась, враги сложили оружие, и возможности исправить ошибку не представилось.
Паркинсон прочел имя на лежавших перед сестрой Лангтри документах и поморщился.
– Какой смысл был отправлять его сюда, если госпиталь вот-вот закроют?
– Конечно, это совершенно неожиданно. Да и, честно говоря, мне не показалось, что у него есть какие-то отклонения.
– Тут я с вами не согласен. Он напоминает попугая, напичканного избитыми фразами.
Вздрогнув от неожиданности, сестра Лангтри отвернулась от окна и посмотрела на Нила. Впервые он проявил агрессию к человеку, которого совершенно не знал.
Это почему-то ее задело, и она возразила чуть эмоциональнее, чем следовало, удивив не только Нила, но и себя саму:
– А по-моему, он выглядит как мужчина.
– Что я слышу, сестра Лангтри! – воскликнул Нил. – Похоже, он очаровал вас? Никогда бы не подумал, что такие, как этот сержант, в вашем вкусе!
Она тотчас взяла себя в руки и рассмеялась:
– Ваши уколы на меня не действуют, Нил! Это недостойно вас, мой дорогой друг. Вы сейчас ведете себя, как Люс, и это не комплимент. Почему вы так суровы к этому бедняге?
– Я просто ревную, – пошутил Паркинсон, доставая из кармана гладкий массивный золотой портсигар – явно дорогую вещицу, украшенную в уголке его инициалами.
Кроме него, никто в бараке не курил фабричных сигарет, но к этому времени других офицеров здесь уже не осталось.
Нил щелкнул крышкой портсигара и предложил сестре сигарету. Онор вздохнула, но не отказалась, и он поднес ей огонек зажигалки.
– Ах, вы коварный искуситель! Опять я курю с вами на дежурстве. Старшая сестра меня повесит, затем выпотрошит и четвертует, если узнает. Вдобавок я собираюсь через минуту выставить вас за дверь. Мне нужно изучить эти документы до прихода полковника Чинстрепа.
– О боже! Только не говорите, что нам придется весь вечер терпеть его общество!
Сестру Лангтри позабавили его слова.
– Ну, вообще-то, не вам, а мне.