Программа обучения в корпусе насыщена гуманитарными предметами. Изучались русский, французский и немецкий языки, словесность, русская и всемирная история, закон Божий ну и, конечно, математика, физика, естествознание, природоведение, география, а также пение, рисование и танцы. Французский преподавал француз Круазье. Уроки немецкого тоже вели носители языка – Зигвард-Павел Михаэльсен, А. Герценберг, Г. Штернберг[4].
«В свободное от занятий время кадеты отделения много читают, – сообщается в отчёте отделённого офицера-воспитателя. – У них не ослабевает интерес к классной библиотеке – они старательно пополняют её и заботливо к ней относятся». Свободные часы ежедневно заполнялись чтением вслух, для практики читали все по очереди или сами офицеры-воспитатели. В основном русскую и европейскую классику – от «Слова о полку Игореве» до «Дон Кихота» Сервантеса, а самое главное – прозу Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова; эти книги спустя десятилетия будет иллюстрировать в Париже и США Александр Алексеев по заказу престижных парижских, лондонских и нью-йоркских издательств[5].
Офицер-воспитатель подполковник А.А. Крутецкий подчёркивал: особо важным увлечением считает «устройство классной библиотеки, организованной при участии преподавателя русского языка», считая, что кадеты «высказывают к этому начинанию большой интерес». Крутецкий был ревнителем корпусной старины и последним хранителем-директором кадетского музейного комплекса, обладателем диплома Академии художеств[6]. Многие книги подросток Александр прочёл ещё в Гатчине. Его трепетная душа требовала всё новых и новых книжных впечатлений, а здесь его ждали непреодолимые на первый взгляд препятствия: «Читать мы могли только на вечерней перемене, но застеклённые ротные библиотеки даже в этот час были закрыты – сам не знаю, почему». И тогда он прибёг к одной хитрости, которой пользовались и другие расторопные кадеты, что называется, испокон веков. В лазарете – отличная библиотека, чтобы туда попасть, почитать на свободе, а заодно и отдохнуть от муштры, он прикидывался больным – «придумывал разные способы симуляции». Зимой, например, набивал сапоги снегом, поднималась температура, иногда высокая, и больного немедленно отправляли в лазарет. А там уж он «находил прибежище» воображению. Исследовал Африку вместе с Жюлем Верном, Средние века – с Вальтером Скоттом, а будущее – с Гербертом Уэллсом. Благо в лазарете в это время добродушно «царили» доктор медицины Сергей Алексеевич Острогорский, работавший в кадетском корпусе с 1898 года, и старший врач, тоже доктор медицины, действительный статский советник Старков. У них он был любимцем.
Кадеты алексеевского набора ежегодно с учителями и офицерами-воспитателями отправлялись в путешествия по интереснейшим местам столицы Российской империи. Экскурсии в Зимний дворец, посещение Казанского и Троицкого соборов, домика Петра Великого, Зоологического музея – всё фиксировалось отделёнными офицерами-воспитателями в регулярных отчётах. В январе 1914 года отделение Алексеева осматривало ученическую выставку живописи в Академии художеств. «Экскурсий было три: в город Павловск – в парк, к памятнику Великому князю Николаю Николаевичу, в Императорский Эрмитаж. В музей корпуса – для изучения выставки рельефного плана Порт-Артура…» Отмечалось, что при посещении Музея императора Александра III (ныне Русский музей) «преподаватель рисования предварительно ознакомил кадетов с производством мозаичных работ, а также с содержанием главнейших картин и особенностями творчества некоторых художников. Подготовил к их верному пониманию работ; на месте кадеты также получали нужные пояснения». Не Развольский ли это был, не он приобщал детей к искусству в музеях Петербурга?
И всё же Александр чувствовал себя в полном одиночестве. В корпусе у него не было друзей, спасавших когда-то юного Пушкина в тоже закрытом Лицее. Исполнял он тягчайшую обязанность: опекал одноклассника Сергея, мальчика с безусловно сломанной психикой. На одном из первых уроков Александр, когда садился на место, воодушевлённый похвалой учителя рисования, почувствовал, как стальное перо воткнулось ему в ягодицу. Оглянулся: за ним сидел улыбающийся Сергей. Александр схватил его за руку… Скоро он узнал – Сергей ожесточённым был не случайно: как «пленник», он не покидал корпус ни в выходные, ни в каникулы, и ему нечего было ожидать ни от праздников, ни даже от летних каникул…
Однажды «Фазан», обняв Александра за плечи и уведя в коридор, попросил его посадить Сергея рядом с собой за парту и заняться с ним учёбой. Он объяснил: Сергей, хотя и не сирота, но с шести лет находится в сиротском приюте, приписанном к кадетскому корпусу. (Эти «ветераны», как пишет Алексеев, и видом, и нравом напоминали сбежавших каторжников, такая там была невыносимая обстановка). Его отец – отставной казачий офицер, алкоголик. Семья теснится в одной комнате, в подвале. Сергей получил третье, последнее предупреждение – ему грозит исключение. Для семьи, для матери – это катастрофа. «Твоё хорошее влияние, – заключил беседу Фазан, – позволило бы мне его оставить. Ты согласен?» Александр кивнул.
И тут ему пришлось, несмотря на отроческий возраст, проявить прямо-таки чудеса педагогики. Когда Сергей грубо огрызнулся на предложение помочь ему с уроками на завтра, Александр не растерялся и твёрдо ответил, попав в самую цель: «Ну, уж нет. Фазан мне сказал, что тебя собираются выгнать, и с твоей стороны было бы подло устроить такой номер своей матери». И хотя на нашего героя посыпались удары («кулаков этого бандита опасались все»), занятия начались. «Ценой бесчисленных драк, после которых у меня оставались синяки, Сергей перешёл в следующий класс, и мы продолжали сидеть за одной партой в состоянии перемирия».
Тайком он писал стихи и прозу, но некому было показать первые литературные опыты, не с кем поделиться. Он знал – брат с товарищами издавал литературный альманах и в последний год учёбы решил последовать их примеру. И уже прикидывал, как могла бы выглядеть обложка, но его поддержали разве только три одноклассника… Он презирал многих за неразвитость, равнодушие к знаниям, за подлости исподтишка: «Треть моего класса состояла из лодырей, которые оставались по два, три, четыре года в одном классе…»
Самый близкий человек – мать, он просил её принести свою фотографию, она, не поняв причину его желания, отказалась. Она навещала его по положенным дня. Сергея редко – только старшая сестра, напоминавшая Алёше бледным печальным обликом Неточку Незванову Достоевского. Мария Никандровна стала вместе с сыном вызывать и Сергея (правда, он не испытывал благодарности и никогда не защищал верного товарища от нападавших на него «переростков-атлетов»). Она приносила сладости, мальчишки в спальне тут же с жадностью всё отнимали. Он скрывал от Марии Никандровны установившиеся между кадетами унизительные отношения, понимая: мать немедленно заберёт его, а этого он не мог допустить, зная о её скромном бюджете. Он приходил в отчаяние. Спасали его поездки по воскресеньям в Гатчину да посещение театра.
В праздничные дни кадетов приглашали в императорские театры. Там он смотрел пьесы Мольера, игравшиеся на языке оригинала. Благодаря некоей мадам В., швейцарке, светской красавице, знакомой его матери, он нагляделся на этикет высшего петербургского общества. Она приглашала его на оперы и балеты с собой в ложу. Ей импонировал облик юного кадета, его осанка, манеры, выправка, которые мы видим теперь в кино разве что у Андрея Болконского и Вронского. Ему, видимо, лет пятнадцать: «Я, недолго думая, решил, что влюблён. Мне казалось, и она неравнодушна к моей элегантности». «Элегантности» – каково, он знал себе цену! В театр они отправлялись в придворном экипаже, который за ними приезжал. Эта дама была женой высокопоставленного военного, в то время отсутствовавшего. В фойе, во время антракта, вспоминал художник, военные стояли в парадной форме, а придворные лакеи в ливреях, «одетые a la française», разносили в корзинках коробочки с мармеладом, раздавая их зрителям. «Как в сказках», – комментирует рассказчик[7].