— В самом деле. Пусть будет Третий. Имена твоих спутников, я так понимаю, ты и вовсе не захочешь открыть.
— Ну почему же? Я могу назвать все имена, и свое собственное в том числе, я могу даже открыть лицо и приказать сделать то же самое моим людям, хотя обнажать лицо вне дома и тем более вне своего родного города, как тебе прекрасно известно, — позор для людей нашей крови. Точно так же тебе известно, что самое бранное слово в нашем народе, оскорбление, за которое может расплатиться кровью не только обидчик, но и весь его род, включая женщин и стариков, — «гололицый». Только зачем тебе видеть наши голые лица, мудрый Акил? Ты и так видишь людей насквозь. Это не грубая лесть, клянусь личинками священного червя! Просто в беседе с человеком нужно не преступать определенную грань, дабы не повредить общему делу.
Акил качнулся вперед, и его руки хищно взметнулись перед точеным лицом в священном жесте сардонаров:
— Какое же у нас с вами общее дело? Ты упоминал тут…
— Да! Ты видишь самую суть вещей. Я в самом деле хочу предложить тебе гареггов. Нам стало известно, что ты сумел возродить эту древнюю традицию, славную для Дайлема, и вот мы здесь.
Акил повернулся к нему спиной и окинул взглядом уже пустеющую площадь, растворяющиеся в вечерних сумерках людские толпы, мало-помалу редеющие и рассредоточивающиеся по близлежащим улицам и проулкам. Пешие и конные отряды сардонаров, провозглашая славу Леннару, Акилу и блаженному Грендаму, выдавливали людей с площади. Нескольких буйных горожан затоптали их же сограждане, но никто этого не заметил. Сардонарские глашатаи, в блестящих кирасах и с обмотанными желтыми повязками шеями, призывали горнцев направиться к Храму. Бойня у Этерианы тоже подходила к концу, и только несколько разрозненных групп мятежников выводили из различных порталов Собрания жиденькие вереницы смирившихся, поникших людей (большей частью из числа стражи) и тут же, у ограды и возле забрызганных кровью стен, сноровисто и деловито рубили им головы и вспарывали животы. У многих палачей были такие лица, словно они выполняли какую-то кропотливую работу по дому или хозяйству, а не занимались душегубством. Акил потер рукой лоб и, снова обратившись к Третьему и прочим дайлемитам, сказал:
— Вот как! Вы хотите выгодно пристроить товар, который раньше было затруднительно продать, так?
— В чем-то можно выразиться и так. Я не думаю, что ты откажешься от нашего предложения.
— Не спеши с выводами, дайлемит! Ты верно заметил, что я разбираюсь в людях. И я никогда не принимаю первого предложения, пусть даже очень выгодного. Собственно, я сказал напрямую. Мы нужно быть уверенным…
— Я могу дать тебе эту уверенность, — вклинился Третий в малую паузу, допущенную Акилом, — потому что мы явились не только касательно гареггов. Мы хотим влиться в ряды сардонаров. Мы хотим брать Храм. Мы готовы встать во главе одной из штурмующих колонн.
Грендам, который все это время занимался тем, что оглаживал незваных гостей уничижительным взглядом и облизывал языком углы рта, выражая тем самым полнейшее равнодушие, едва не свалился вниз, на площадь, чуть не перевалив через фигурные перила. Как один из Двух вождей сардонаров, он мог совершенно обезопасить себя от участия в вооруженных столкновениях, ограничившись зажигательной истеричной болтовней. И ему было совершенно непонятно, почему эти пришлые сами ищут себе смерти, объявляя о желании брать приступом твердыню Первого Храма! Он пробулькал что-то невнятное, но язык слушался как-то не очень… Акил сделал шаг вперед и сказал:
— Ты отвечаешь за свои речи, Третий? К нам склонилось множество людей, особенно за последнее время — но никто еще не изъявлял желания встать на острие штурмовых колонн! Я, конечно, знаю, что мои соотечественники по материнской линии, дайлемиты, довольно умелы и храбры в бою.