В особенности некоторые из высших Ревнителей и — особенно — верховный иерарх, Сын Неба.
— Мне неясно, гареггин Илам, — медленно поднимая веки, проговорил Акил, и грозные нотки, подобно первым ворчливым раскатам грома перед грозой, пролились в его голосе, — прибавив в воинском искусстве, ты убавил в разуме?
Илам вытянулся. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд Акила из-под приопущенных век, из-под длинных ресниц… Илам чуть скосил глаза и увидел, как из большого котла, куда еще несколько минут назад он, гареггин Илам, одну за другой бросил несколько отрубленных голов, тянутся в завораживающем бледном танце несколько струек дыма. Серого, металлически поблескивающего. Похожего на отблески боевых клинков в неспокойной осенней воде.
— Нет, многоустый. — Илам поспешно опустил глаза, так и оставшись на месте.
Он едва мог справляться со своим волнением. Хотя едва ли в этом стройном юноше с по-детски нежной кожей и невероятной пластичностью движений, с безмятежными темными глазами и тонкими мускулистыми руками, забрызганными кровью, можно было угадать существо, способное испытывать тревогу или тем паче сострадание. Акил повторил свое приказание и, повторяя, не отрывал глаз от точеного лица гареггина.
…Илам был умен и расчетлив. Возможно, эти два качества не столь уж и обязательны в человеке, обладающем ТАКОЙ дикой силой, быстротой и отточенностью движений и выучкой. Хотя… Но, так или иначе, Илам был расчетлив и умен. И он прекрасно отдавал себе отчет в том, что немногим переживет людей, чьи отрубленные головы с лицами; перекошенными счастливой предсмертной улыбкой, плавают сейчас в жертвенном котле. Илам знал, какую цену предстоит ему заплатить за то, что он чувствует сейчас во всем теле, в жилах, в не знающих утомления мышцах эту волшебную легкость. Там, в теле, гнездился священный червь Дайлема гарегг, который рано или поздно заберет его жизнь, оставит от тела Илама лишь сморщенную оболочку, похожую на высосанную скорлупу плода. Но, чувствуя на себе пронизывающий взгляд Акила, который только что выслушал слова доносчика, Илам чувствовал, что он может умереть и раньше.
Илам был лазутчиком Академии. Его настоящее имя было Барлар; уроженец славного арламдорского города Ланкарнака, он вот уже несколько лет являлся Обращенным. Первая встреча Барлара с Леннаром состоялась, еще когда королева Энтолинера не состояла в числе сторонников вождя Обращенных, а арламдорский Храм был полновластным хозяином государства. Барлар прекрасно помнил те годы, годы детства, казалось бы, не такого уж и далекого, но все равно затерявшегося там, за грядой годов и событий. Так или иначе, но Барлару очень легко представить то время, когда был он простым базарным воришкой; легко вернуть на несколько мгновений вид окраинного ланкарнакского рынка, шумного и безалаберного, громкоголосого, наполненного запахами съестного, пряностей, тяжелым смрадом дубленых кож, назойливыми и грубоватыми ароматами вин и приправ, в которые тяжелой струей втекает запах человеческого и лошадиного пота, разогретого железа, дыма и чего-то еще, чему зеленый Барлар еще не знает названия… Базар: смесь говоров, калейдоскоп лиц, нелепые палки стражников, следящих за порядком, а на деле вносящих еще большую сумятицу своими дурацкими действиями и наглыми поборами. Иногда гремят кованые сапоги мелкопоместных эрмов, служилой знати; нет-нет да и мелькнет голубое облачение жреца или алый пояс брата-Ревнителя, и тогда словно огромная рука пережимает громкоголосое горло базара, затирает такие разные лица торговцев и покупателей в одну безликую маску, напитанную боязнью и злобой. Храм!.. Еще недавно всемогущий, он ведал всем, вникал в каждую подробность существования всех этих людей, великих и малых. Храм держал на коротком поводке правителей и знать, Храм выдавал лицензии на строительство и крупную торговлю, Храм писал законы — жестокие и смягчающие, мудрые и нелепые, и среди последних попадалась такая откровенная чушь, как Закон семи слов (запрещающий низшему сословию употреблять больше семи слов в одной фразе) и Закон пятирукого Маммеса, бога воров.