– А я хотел у тебя спросить. Здравия желаю… Пришел, дверь не закрыта, Феликс Эдмундович посередине комнаты, носом в пол…
– А Купороса не видел?
– Нет… Думал, он под столом похоронен, но нет… К сожалению.
– Уполз, гнида…
– И не говори. Хорошего человека точно бы раздавило, а этого…
Зазвонил местный телефон. Потапов лениво потянулся его взять.
– Меня нет!.. – заорал капитан и отчаянно замахал руками.
– Алле… Его нет, Лидия Петровна… Не знаю… Может, у женщины какой-нибудь опять…
– Дай сюда. – Огурцов вырвал у лейтенанта трубку, но опоздал – на том конце провода уже никого не было. Он поднес к носу ухмыляющегося коллеги кулак и начал хмуро набирать лабораторию.
– Какой-то ты злой сегодня, Валеро. – Лейтенант откинулся на спинку стула. – И Купорос, чувствую, тоже твоя работа.
– Ну вот, хреном тебя по башке. – Огурцов знал, что если у Лидочки занято, то это надолго, но продолжил набирать ее номер. – Ты, Потап, молодой еще, а борзый уже, как…
– Парфенова, – ответили с того конца провода.
– Алле, Лидок, что-то еще? Потапыч сказал, что ты звонила…
– Да, Валера, делаю отчет и вспомнила, что забыла тебе сказать, что бумаги во внутреннем кармане, которые лежали вместе с паспортом, – это пять полусотенных купюр, и с ними упаковка от банковской пачки. Удалось даже восстановить номер отделения сберкассы – 114 в Ленинском районе. Вот. А еще я вспомнила, что вчера ко мне приходила соседка насчет Муси…
– Спасибо, Лидочка. Ты мне очень помогла, – перебил ее капитан, ему хотелось поскорее покинуть место преступления, и слушать ее истории – не было времени. – Завтра расскажешь, а сейчас, извини, мне нужно бежать.
Он положил трубку и выскочил из кабинета.
3
Отец умирал еще месяц, но Эдуард больше к нему не приходил – не звали, и сам не рвался. Отец, возможно, был бы не прочь пообщаться с сыном в свои последние дни, но мать возражала. Она колола умирающего опиумом и опасалась, как бы сыночек не узнал про это, случайно не попробовал и не стал бы наркоманом. Этого ей только не хватало. Эдуард спрашивал ее пару раз, как у отца дела, она отвечала, что все нормально, и на этом разговор заканчивался. Старик свою миссию выполнил, и сейчас интересовал его мало. Все мысли новоиспеченного миллионера были поглощены привалившим богатством и как его конвертировать в шикарную жизнь. В Союзе превратить ворованные произведения в деньги, конечно же, было невозможно, но он об этом и не думал. С ними его давнишняя мечта покинуть совок получала всегда недостающую ей экономическую составляющую. Выехать за бугор, вывезти картины, реализовать их там и на вырученные доллары жить припеваючи – такой стала его программа на будущее.
Эдуарда с раннего детства тянуло к искусствам. Ища, к каким больше, он перепробовал многое: занимался танцами, лицедействовал в театральном кружке, рисовал и даже пару месяцев постигал скрипичное дело в музыкальной школе. Однако, не смотря на определенные способности, успехов ни в чем этом, достичь не смог. Брался за дело он, как правило, с энтузиазмом, но, дойдя до этапа, когда требовались организованность и трудолюбие, резко охладевал.
Дисциплины не хватало, да и утруждать себя мальчик не любил. Все мальчики и девочки вокруг, сбившись в отряды и дружины, самоотверженно учились, трудились над собой, пытаясь стать полезными обществу, а он жил по своим правилам, ставя во главу угла свою персону и ее потребности. Нормы и устои, усердно вдалбливаемые советской пропагандой в умы молодого поколения, в его мозгах не оставляли никакого следа. Он упорно не хотел становиться винтиком социалистического механизма, но жить как-то надо было, и с годами эгоист приспособился, правда, не поступился своими принципами, не стал самоотверженным и трудолюбивым, а просто научился жить, используя окружающих или, проще сказать, на них паразитировать.
Наибольшую нагрузку, разумеется, несла спина его матери. На ней лежала вся домашняя работа: стирка, уборка, готовка, а кроме того, и добывание денег. Отец мало интересовался делами семьи, все, что зарабатывал, тратил на себя, а она трудилась на две ставки в школе – учителем математики, физики и черчения, а вечерами еще и подрабатывала уборщицей в межшкольном учебно-производственном комбинате. Наряду с ней донорами стали друзья-товарищи, подходящих кандидатов в которые он безошибочно определял в окружающей его толпе, подчинял и умело эксплуатировал. А уж когда созрел для половых отношений, к ним добавились еще и подруги-любовницы.
А женщинам Эдуард нравился. Самки всегда были падки на все яркое и необычное, а он выделялся из общей серой массы, и еще как.
Во-первых, он всегда красиво и модно одевался в фирменные тряпки. Они безупречно сидели на его высокой, тощей, прямой, без малейших признаков сутулости, фигуре. Походка его выглядела небрежной, но одновременно, возможно из-за прежних занятий танцами, легкой и красивой. За движениями чувствовалась уверенность в себе и своем внешнем виде.
Во-вторых, он тщательно следил за собой: чистил зубы, умывался, своевременно давил прыщи. Растительность на его лице вследствие неизвестных причин была развита слабо, но он все равно каждый день брился, после чего мазал лицо заграничным кремом и душился французским парфюмом. Особенно он заботился о своих густых длинных волосах красивого светло-коричневого цвета. Модник их периодически мыл и укладывал в парикмахерской. И было зачем. По отдельности черты лица его не блистали совершенством: щеки были слишком пухлыми, нос крупноватым, глаза навыкате с ранними мешками под ними, веки чересчур массивными, уши торчали, маленький рот и вдавленный подбородок создавали впечатление недоразвитых. Но пышные волосы все это чудесным образом объединяли – и получалась в общем миловидная картина.
Которую иногда только портили некрасивые зубы. Мелкие и жутко кривые, они, когда вылезали на свет божий, делали своего хозяина похожим на какого-то кровососущего инопланетянина. Для профессионального красавца, разумеется, это было неприемлемо, поэтому он решил эту проблему, научившись никогда не улыбаться, не смеяться, и говорил мало, тихо и порой из-за едва раскрываемого рта неразборчиво.
Это стало частью следующей причины его успеха у женщин. Загадочная серьезность и немногословность в совокупности с его фирменным невозмутимым бесстрастным взглядом производили на них убийственное впечатление. Про серьезность и немногословность понятно, невозмутимость же объяснялась тоже очень просто. Он имел плохое зрение, а очками пренебрегал, так как считал, что они ему не идут. Поэтому, когда общался, не отрываясь смотрел в то место, где, по его мнению, у собеседника глаза, и не реагировал на мимические нюансы, отражающиеся при разговоре, так как попросту их не видел.
Ну и необходимость выживать во враждебной среде развила в нем изрядную сообразительность и гибкость ума. Когда живешь в стаде, думать не надо, а когда не хочешь подчиняться его законам, приходится хитрить и изворачиваться. Эффективно паразитировать на других нужно уметь. Пока его одноклассники зубрили алгебру и обществоведение, он изучал их и как ими манипулировать.
Годам к шестнадцати, уже полностью освоившись в мире развитого социализма и поняв его законы, он решил, что для дальнейшего процветания ему совершенно необходимо высшее образование. Для этого в выпускном классе ему пришлось взять себя в руки, мобилизоваться, поставить на уши матушку, прочих помощников, чтобы окончить школу с более или менее посредственными оценками и подать документы в институт. Архитектурный. Сразу поступить не удалось – срезался на экзаменах. Но не пошел, как все, в армию, а, откосив из-за плохого зрения, устроился там же на кафедру лаборантом. Год он провел с пользой, завел необходимые знакомства и на следующий поступил.