– Хорошо, – внезапно сам откликнулся он, будто в том едином и резком дерганье головы женщины, принял ее отказ, – пускай ни Алёшенька, Лёшенька, Лёшка. Пускай, Кирилл.., – дополнил человек и вроде как зажевал мундштук папиросы, так что яркий огонек горящего табака перетек на его губы, подсветив не только их тусклую бледно-желтую кожу, но и запекшиеся внутри нее ледяные многогранные частички. – Кирилл! ты, же Зоенька именно так хотела назвать своего сына, – продолжил все также ровно говорить мужчина, с тем будто распространяя по коже губ искорки света, – однако уступила Лёшке в выборе имени, полагая, что он этого больше заслужил.
Теперь этот странный мужчина, назвавшийся Кириллом, смолк и резко выплюнул изо рта остатки папиросы, возвращая собственным губам исходный цвет, усыпанный лишь белыми крохами льда. Окурок с примятым или сжеванным мундштуком прыгнул вниз, и, продолжая гореть (подобия падающей звезды) упал на землю, оставив о себе памятью лишь сероватую полосу дыма, плеснувшую в воздух горечь табака и с тем еще сильнее придав яркости в наблюдение фигуры человека, его черной замысловатой одежды и обуви, в виде пальто и сапог. И также явственно полоса дыма очертила круг, в котором находились те двое, плотно сомкнутый со всех сторон парящим, безмолвным сумраком.
Зоя внезапно протяжно выдохнула, учащенно и шумно, так ровно ей опять не хватало воздуха или то просто ею овладевало какое-то сердечное заболевание. Вместе с тем она подумала, что этот человек лишь единым мгновением, недолгим разговором вытряс из нее все затаенные мысли, проникнув не только в мозг, но и в саму душу, изъяв оттуда все пережитое волнение, счастье и горе.
– Что ж окончательно остановимся на Кирилле, – произнес мужчина, прерывая не только тугой страх Зои, но и потуги ее мозга, души. Возвращая ее саму в настоящий момент времени, слегка даже встряхивая, потому женщине удалось задышать ровнее. – Неужели, ты Зоенька, – продолжил он, словно приметив, что та немного успокоилась, – неужели ты и впрямь готова пожертвовать своим будущим, своей жизнью, ради возможности только увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать Алёшеньку, твоего мужа, супруга, любимого человека? – произнес Кирилл теперь оформляя свою речь вопросом, слегка притом качнув головой, и с белоснежных прямых до плеч его волос скатились вниз хрустальные капли воды, до того как оказалось прицепившиеся за отдельные их кончики.
Он неспешно завел левую руку за спину, а может только сунул в невидимый (лично для Зои) карман, и энергичным движением вынул из него одновременно твердую черную коробку папирос, да серую узкую зажигалку. Кирилл также торопливо поднял руку, и, встряхнув пачкой, будто выкинул из небольшого отверстия в ней папиросу, также четко подхватив ее белыми, сверкнувшими в сумеречности наблюдения, зубами. Было видно, как он резко сжал зубами мундштук, слегка даже скрипнув ими, и тотчас провел подушечкой пальца по колесику кремня на зажигалке, высекая из нее сноп искр, которыми и поджег край папиросы. Мужчина неспешно сместил папиросу в левый уголок рта и выпустил из него сизый поток горького дыма, да в какой-то подсмеивающейся манере произнес:
– Как ты там, Зоенька, говоришь? – он на миг прервался, но лишь затем, чтобы опустив руку, вновь вернуть пачку папирос и зажигалку в карман или только убрать их за спину. – Говоришь же, что ради того, чтобы увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать своего Алёшеньку, готова не мешкая, не задумываясь отдать оставшуюся часть жизни. Неужели и впрямь готова? Готова пожертвовать своей жизнью, своим будущим ради мгновения встречи с любимым, – и также враз смолк или только оборвал собственную речь.
Женщина, впрочем, ответила не сразу. Сперва она посмотрела на внезапно ставшие пучиться в объеме сизые туманы, плывущие над землей, которые не только гасили все звуки извне, но и пытались сомкнуть асфальтное полотно и грязевые лужи в нем, как уже скрыли или только потушили горящие искорки, ранее просыпавшиеся из папиросы Кирилла, и, весь тот срок напоминающие маленькие осветительные приборы. Морока между тем словно нагнетала густоту и свинцовость, своим цветом напоминая Зое ее жизнь после смерти Лёшки. От этого острого, и как всегда болезненного, воспоминания про любимого на глаза женщины навернулись слезы, обжигающие в собственной тоске, а голос тягостно дернулся, когда она прямо-таки закричала:
– Да, готова! Я готова отдать всю свою жизнь ради того, чтобы увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать моего Алёшеньку!
Она прервалась и по ее спине, как и по щекам, уже в следующий момент потекла тонкими струйками водица, то ли из слез, то ли пОта волнения. Зоя даже не сразу поняла, что говорит неизвестно с кем, на пустой, одинокой улице, о самом для нее сокровенном, однако нуждаясь в том, чтобы выплеснуть все ею пережитое, дрожащим, почасту срывающимся голосом, переходящим с крика на стон продолжала:
– Да и потом разве это жертва? Потеря чего-то? Чего? Семьи, детей, мужа? Я уже все потеряла, все дорогое для меня. Моя жизнь еще едва колебалась, когда дети были рядом, но я уже тогда знала, что будущего у меня нет, оно остановилось, когда умер Лёшка. До того я жила, дышала, смеялась… До того момента я любила, а потом… Потом, сейчас и дальше лишь серость, тьма, мрак, там нет ничего. Потому я с радостью умру, уйду к Алёше, лишь бы прекратить эти нестерпимые душевные мучения.
Зоя замолчала.
Она бы хотела сказать много больше, рассказать этому странному Кириллу как тоскует по мужу, какими тяжелыми были ее первые часы, дни, месяцы, годы без него. Как одиноко находиться без него в городе, во дворе, доме, кровати… Рассказать как часто вспоминая свою Алёшеньку она плачет слизывая соль с губ, или тоскует молча, без единой капли на высохших, точно усохших глазах. Но вместо этого лишь прервалась, как и в первый раз и в последующие, не в силах рассказать о собственных чувствах, переживаниях которые связаны с уходом из жизни супруга или только духовной смерти ее самой, Зои…
– Ну, вопрос не шел о том, чтобы уйти к Алёше, как я помню… – произнес негромко Кирилл и слегка усмехнулся, будто не очень то и верил всем перечисленным женщиной страданиям, – разговор идет о том, чтобы его увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать и с тем отдать без раздумий оставшуюся часть жизни, – добавил он, и, подняв руку, подцепил на подушечку большого пальца мундштук папиросы. – Посему не станем, Зоенька от нашего разговора уклоняться. Итак, ты, Зоенька, так сильно любишь своего мужа, так скучаешь за ним, полагая, что мир теперь это серость, тьма, мрак и без него в нем нет счастья, а потому готова пожертвовать остатком своей жизни лишь бы его увидеть, прикоснуться, обнять, поцеловать. Подумай сейчас над своим выбором, своими желаниями, которые порой сбываются… Только не торопись.
Кирилл прервался, словно на вздохе, так что женщина замерла, ожидая окончания его речи, но тот вместо разговора сдавил мундштук теперь и сверху подушечкой указательного пальца, да выдернув папиросу изо рта, энергично качнул ее в сторону. Таким образом, он точно скинул в ту же сторону не только серую пыль пепла, но и капли огня, моментально упавшие на матово-стальную стену рыхлого туманища не просто ее озарив, а словно начертав в ней сумеречную тень. Вначале вроде как темную, впрочем, секундой погодя уже обрисовавшую фигуру сына Зои так сильно похожего на ее Лёшку. Только сейчас ее мальчик смотрелся каким-то другим, не просто юношей, а точно мужчиной, значительно повзрослевшим. Широкоплечий, крепкий с накаченными руками и ногами, наблюдаемыми даже через тонкую материю белой обтягивающей его толстовки (с длинными рукавами) и черных спортивных штанов. Он однозначно перенял от своего отца и его округлой формы лицо и средне-русые густые волосы с косматым чубом, прикрывающим большой лоб. Широкой с закругленным подбородком была нижняя челюсть сына, большим рот с блестящими красными губами, узкий с удлиненным кончиком нос, длинными, тонкие, брови, густыми, загнутые, ресницы, все словно списанное с Алёшки. Однако удлиненной формы глаза с зеленой радужкой, как и смуглый цвет кожи, сын определенно взял от Зои. Ее мальчик сейчас обзавелся не менее густыми средне-русыми усами и вовсе указывающими на его возмужание.