Молодыми, непpивязанными,
Да пошла за нелюбимого
Девка славная, хоpошая…
Ты ли, дуpа, однова така?
***
Как, бывало, всходил по ночам на крыльцо.
Ворковал, токовал, лютый стыд хороня,
И пошла за меня, и закрыла лицо.
Пожалела меня.
Не любила молчать да сидеть взаперти,
Белый шарфик летал за плечами, светя.
Отхотела светить, так побудь, погоди,
До рассвета хотя…
Если долго живой не увидеть звезды,
Человеку иная приснится звезда,
Есть старинная быль, как хотелось воды,
И качалась в копытце вода…
Верь, сестрица, не верь, сплыли те времена,
И уже обернуться туда мудрено,
Обернулись, и поздно, и жалость видна,
Заблужденье одно.
А всходил на крыльцо, ворковал, токовал,
Сокрушался душой, что чужая вода.
Вот и попил своё. А тогда воровал.
Выло слаще тогда.
***
Как сидели на подоконнике,
Собеседуя вполплеча,
Опьяневшие по-диковинке
От нагретого кирпича,
Как сиреневой ночи не слышали
Холодком задышавшую тьму,
Как не ведали, что под крышами
Проступают по одному,
Словно зёрна налива янтарного
Жарко вздрагивающие огни…
Зернам холода планетарного,
Оказалось, те зёрна сродни.
Оказалось, когда под узорными
Абажурами, точно во сне,
Вспыхнул свет в твоём домике, чёрными,
Прислонившимися к стене,
Навсегда не доспоривши, не
Примирясь поцелуями, спорными
Аргументами, клятвами вздорными,
Мы остались дрожащими зёрнами,
Чётко выступившими в окне.
***
Камень бел-горюч. Закусишь губы.
Не гадай, сестрица, не проймёт.
Ворон вьётся, он тебя погубит,
Место возле омута займет…
Не проехать мимо, не пройти.
Сколько здесь воды и сколько скорби!
Древний камень встал здесь на пути.
Ворон сел. Седую спину сгорбил.
Эту пиццу видел я в Кремле,
Там, где их питомник заповедный,
Где по ёлкам, золоту, золе
Он стучал точёной лапкой медной.
Это он запахивался в дым
Площадных огней в час предрассветный,
А по кровлям смутно-золотым
Цокотал ночами лапкой медной.
Это он ночами колдовал,
Чтоб зарёй кровавой распалённый,
Выводил на праздник коновал
Свой топор, неправдой искривлённый.
Этот ворон горницы шатал,
Каркал с куполов и белых башен,
А в покоях мраморных – шептал.
Он учён, бессмертен и бесстрашен.
Глаз мне от него не отвести.
Я наймусь, сестричка, во дружины.
Что уж там… ты ран не береди,
Мы и так водою ворожимы.
КАКИМ Я БУДУ В СТАРОСТИ
Каким был…Каким стал…ЧУЖАЯ ВОДА
Как, бывало, всходил по ночам на крыльцо.
Ворковал, токовал, лютый стыд хороня,
И пошла за меня, и закрыла лицо,
Пожалела меня…
Не любила молчать да сидеть взаперти,
Белый шарфик летал за плечами, светя.
Отхотела светить, так побудь, погоди
До рассвета хотя…
Если долго живой не увидеть звезды,
Человеку иная приснится звезда.
Есть старинная быль как хотелось воды
И качалась в копытце вода…
Верь, сестрица, не верь, сплыли те времена,
И уже обернуться туда мудрено,
Обернулись – и поздно, и жалость видна,
Заблужденье одно…
А всходил на крыльцо – ворковал, токовал,
Сокрушался душой, что чужая вода…
Вот и попил своё. А тогда воровал.
Выло слаще тогда.
***
Какая есть на свете белом сказка,
Она ещё запутанна, темна,
В неё вступаешь медленно, с опаской…
Но где-то там есть женщина одна!
Ещё на свете есть простая жажда.
На чашку чая, в угол даровой
Я постучусь, войду к тебе однажды…
Но тень её, но тень над головой!
Ещё – доверьем сдержанное чувство.
И я взорвусь, и мне ответишь ты,
И закружится всё светло и пусто…
Но скорбь её над жаждой пустоты!
Доверие? Какое там! Короста
Ревнивой укоризны. Жизнь одна!..
О, как все соблазнительно и просто!
Но женщина, но женщина одна…
***
Какое слово – разочарованье!..
Распались чары. Вьюга улеглась.
Тетрадочка осталась черновая
От жизни той, что набело жилась.
И черепки… и ёлка не зажглась…
И вот, перебирая по осколку
Минувшее, таинственную щёлку
Вдруг различаешь там, где дышит печь:
За дверью в детской наряжают ёлку,
Роняют за иголкою иголку,
Томят злодейски, не спешат зажечь.
Вглядись туда, в ту щёлочку из детства,
Вглядись, ты просто плохо пригляделся
К тому, что было выше всех затей,
Там зачарован свет? И всё злодейство?
Свет загнетённый только золотей,
Твой огонёк, он никуда не делся…
Там вечно разворачивает действо
Рачительный какой-то чародей.
КАНУНЫ
КАПУСТНИЦА
Вновь бабочка, впорхнувшая в троллейбус,
Отточенными крыльями сверкнёт,
И вновь я отшатнусь, и разболеюсь,
Как будто память бритвой полоснёт.
Ловил тебя я прежде, да без толку,
Ты вырвалась, пыльцой посеребря
Под сердце наведённую иголку,
И затерялась в кроне сентября.
Пусть лгут, что ты, сама того не зная,
Переменила облик и черты,
Что мне в толпе привиделась иная…
Но я узнал, узнал, ведь это – ты!
Я знаю, посмеяться над бессильем
Ловца, лишь слёз достойного вполне,
Ты вновь и вновь, доверясь лёгким крыльям,
В троллейбус залетаешь лишь ко мне,
И вновь ищу я в памяти неловко
Каких-то доказательств правоты,
И снова – вспышка, искры, остановка,
Чтоб с тихим смехом выпорхнула ты.
КАРТИНА
Свет, толчёный в чёрной ступе,
На ступенях у скалы.
Он сидел тогда в раздумье
У раздутой Им золы.
Он подыскивал простые,
Однозначные слова,
До скупой земли пустыни
Опуская рукава.
Буквы бабочек с опаской
Правя, опрощал в тоске
Смысл, повисший пред оглаской
На тончайшем волоске.
Ни пергаментов, ни хартий,
И ползла себе змея
По пустыне, как по карте,
Как по книге Бытия.
И ложился длинный-длинный,
Безмятежный след, деля
Безраздельные долины:
Тут – земля, и там – земля…
Ржа рудых грунтов урана.
Привкус каменных просфир.
Крепость Торы. Кряж Корана.
…стронций, бьющий сквозь цифирь.
***
Когда в тревожном сне сожмётся сердце
И в ночь ударит чёрная струна
Весенней вспышкой бреда (неверна?!.),
Всем крошевом огня в кромешном перце,
Крушеньем всех надежд – на кромке сна
Ты всё же удержись, послушай, в старой дверце
Быть может, наконец, блаженная страна
Блеснула, и не скрип, не сталь ключа слышна,
И не скрипичный ключ, но тишина
Подслушала в тебе, единоверце,
Ту боль, ту немоту, которою больна
Сама, в себе сама, и ею так слышна,
Что вот, отозвалась, и раной сна
Услышано израненное сердце.
Послушай, удержись, любовью вера, на
Вот этой ноте, здесь, и верой тишина
Исполнится, и той, поверь, той самой мерой,
В пределе полноты, что здесь когда-то, в серой
Юдоли нам была блаженно речена,
Предел прейдёт, поверь, и удержись, жена,
И всё же удержись, не ублажись химерой
Признаний, не божись, держись, обожжена
Весной, а не виной. Верна, верна, верна!..
***
Когда сатана воцаpился,
Когда и гоpдец покоpился,
И умник воззpился к нему,
Не быв лишь дуpак обольщённым,
Не быв лишь дуpак обpащённым,
По глупости, значит, к уму.
А умного было немало!
Толпа сквеpнобоpцу внимала,
И он над толпой воссиял:
«Се – Князь! Ему сpок свой положен.
Я смеpть pазоpвал, но я должен
Остался ей!..» – он вопиял.
А сам Сатана, сам Князь ночи
Склонял свои лунные очи,
Пpослышав pазумную pечь.
Он тих, он пpигож, человечен,
Алмазной коpоной увенчан,
И люди пошли ему встpечь.
Один лишь дуpак на помосте
Плясал и подбpасывал кости,
И сдуpу пpовидя вpага,
И сослепу тыча в алмазы
В коpявые, чеpные стpазы,
«Рога! – заходился – pога!..»
***
Когда я не в себе, а в тебе,
Когда я заpываюсь, как звеpь,
В кpомешный, душный сад, не в себе
И ты. И ты в засаде. И знай,
Тепеpь, возненавидя всю кpовь,
Всю кpивь земли, заpытой во мpак,
Меня, себя, и всё, что внутpи,
Ты только pаспpямляешь мой свет
И оголяешь чистый свой ток,
Ты бьёшь им из аpтеpий, смотpи,
Гоpят твои засады, смотpи,
Пpосквожены до жилки!..
Тепеpь
Мы только свет. В нас кончился звеpь.
Сгоpел, извылся, свился в золе…
Мы возвpатились в сад золотой.
Мы вышли из себя на земле.
***
Когда, сгустившись, слоилось небо,
Я мял руками, как глину, воздух,
И сбил так плотно, что даже звёзды
Скрипели в небе. И так увязли.
Остановилась, чуть дрогнув, сфера…
Я стал по людям скучать, не мысля
О смерти собственной.
Человек ведь
О смерти собственной и не мыслит,