Загремели замки, звякнула цепочка, показалось сморщенное лицо.
– К кому?
– К Евпраксии.
Старуха сняла цепочку, впустила Любу:
– Идите за мной.
Провела её по сумрачному коридору и показала:
– Сюда.
Люба негромко постучала в дверь и вошла, не дождавшись ответа. Верхний свет не горел, в центре просторной комнаты стоял круглый стол с чёрной скатертью, на нём сверкала разноцветными искрами настольная лампа в виде стеклянного шара. Окно закрывали плотные вишнёвые шторы. Вдоль стен темнели шкафы, но рассматривать их Люба постеснялась. Из-за резной ширмы раздался низкий голос:
– Садись.
Люба послушно уселась за стол, поставила сумочку на колени и начала теребить тонкий ремешок: это её успокаивало.
Из глубины комнаты выплыла колдунья: грузная высокая женщина в свободном чёрном платье. На шее у неё висели костяные фигурки на кожаных шнурках разной длины, в полумраке все они казались серыми, но Люба заметила, как изящно они сделаны. Седые волосы были собраны в пышную причёску. «Как на старинных фотографиях», – подумала Люба, она такие видела в бабушкином альбоме.
Евпраксия села напротив Любы, положила на стол пухлые руки. Люба заметила массивные перстни на каждом пальце и смутилась: её тонкое серебряное колечко выглядело рядом с ними, как хилая незабудка в цветочном магазине.
– Рассказывай, – велела колдунья.
Люба посмотрела ей в глаза, пытаясь увидеть подсказку, угадать, чего от неё ждут. Но Евпраксия не хотела облегчать задачу, сидела спокойно и даже равнодушно. Пришлось действовать наугад. Люба начала издалека: со студенческих лет, когда она жила с родителями, училась в одной группе с Федей, и он всегда приходил к ней готовиться к зачётам и экзаменам.
– Спали? – перебила Евпраксия.
– Нет… тогда ещё нет!
– Ладно. Продолжай.
Люба рассказала, как мама шутила про «жениха», как Федя смеялся, а папа хмурился. Как после учёбы всё рухнуло: Федя уехал в Вологду, родители развелись, отец перебрался в Москву к новой жене, мама нашла кого-то в Эстонии и живёт там по полгода.
– А сама чем занималась? Как жила?
– Я? – Люба сглотнула. – Ну… работала. Скучала.
– По кому?
– По маме, наверное. А может, по тем временам.
– А от меня-то чего хочешь?
Люба растерялась.
– Я же вам писала: мне замуж надо, за Федю.
– Зачем? Любишь его?
– Конечно, люблю, – слишком поспешно выпалила Люба. – Иначе зачем бы я к вам пришла?
Евпраксия пожала плечами и переспросила:
– Значит, замуж? Уверена?
– Да.
– Ладно, будем работать. Доставай.
– Что доставать? – не поняла Люба.
Колдунья посмотрела на неё как на дуру.
– Волосы, ногти. Что принесла, то и доставай.
Люба растерялась:
– Федины?
– Ну не твои же.
– А у меня нет.
Евпраксия вытащила из кармана колоду и начала перетасовывать.
– Ничего, в следующий раз принесёшь. А пока посмотрим, что карты скажут.
Люба послушно кивнула. Толстые пальцы колдуньи проворно летали над столом, перекладывали карты с места на место, ловко переворачивали, масти мелькали, сменяя друг друга, и всё это казалось непонятным фокусом, в конце которого артист улыбнётся и начнёт раскланиваться, а единственный зритель зааплодирует.
Но Евпраксия не улыбнулась. Она раздвинула руки, осмотрела усыпанный картами стол, как полководец поле боя, и кашлянула.
– Что там? – тихо спросила Люба.
– Пока ничего хорошего. Но шансы есть. Ты не переживай, мы его заставим на тебе жениться. Не он первый, не он последний. Знаешь, сколько у меня таких было!
Открыв сумочку, Люба достала несколько купюр, положила на потёртую плюшевую скатерть и выскочила в коридор. Из-за полуоткрытых дверей огромной коммуналки высовывались древние старухи, качали головами, шевелили белыми губами, а Люба всё шла и шла. Её манил свет тусклой лампочки в дальнем конце коридора, там должен быть выход. Гулкое эхо её шагов било в развешанные по стенам металлические тазы, как в барабаны, и Люба невольно выпрямила спину: нет, она больше не будет так унижаться, с неё хватит!
Автобус тащился по пустынным улицам, Люба ехала на перекладных: ей не хотелось спускаться в шумное и многолюдное метро, где нужно держать лицо и выглядеть прилично. А тут можно встать у задней двери, отвернуться к стеклу и никого не видеть. Долгий весенний день никак не кончался, солнце лениво катилось к закату, но слишком медленно.
Пока Люба шла от остановки к дому, смотрела на окна: кое-где уже зажёгся свет, но в её квартире было темно. В прихожей она сбросила туфли, крикнула:
– Федя, ты дома?
И сама себе ответила: «Конечно, дома. Где же ещё». Он, как всегда, сидел за кухонным столом – тихий, молчаливый.
Люба налила воды, большими глотками выпила полстакана и села напротив Феди.
– Знаешь, где я сегодня была? – и не дожидаясь ответа, начала рассказывать.
Про скучного Олега с его дачей, про колдунью Евпраксию, про свою давнюю мечту выйти замуж за Федю, про развод родителей, про тёмные окна квартиры.
– Я тебе не говорила, но я же тебе письма писала! Два года, каждый день. Сейчас покажу! – Люба выбежала из кухни, вернулась с пачкой бумажных прямоугольников, бросила их на стол.
– Вот, смотри! Это о тебе, о моих чувствах! – Она схватила первый попавшийся, развернула, начала читать вслух.
– А вот это послушай! А это! – Люба вытаскивала из вороха писем листок за листком, перемешивала их на столе, раскладывала рядами, как будто гадала на картах – так же, как колдунья Евпраксия, – чтобы увидеть главное.
От резкого взмаха руки опрокинулся стакан. Вода растекалась по исписанным страницам, и ровные чернильные строчки таяли, как будто стирая прошлое, уничтожая Любину неудачную любовь, смывая следы её унижения.
– Молчишь? Да сколько можно! Ну скажи хоть что-нибудь!
Люба схватила Федю за плечи и встряхнула. Ничего не изменилось.
Она отошла к окну. Солнце наконец доползло до горизонта, и в жидком сиянии фонарей мельтешили чёрные фигурки: люди спешили домой после рабочего дня, к своим семьям, в уютные гнёздышки за освещёнными окнами. Из-за угла выполз длинный автобус, открыл двери, и на тротуар высыпалась новая порция счастливых обывателей, которых ждут дома. Некоторые шли по двое, по трое. Люба поморщилась: в груди заныло, и эта боль была хуже, намного хуже и противнее, чем зубная.
Люба замычала, не открывая рта, помотала головой, но боль не отступала. Тогда Люба взяла со стола нож, подбежала к Феде и с размаху ударила его в живот. И ещё, и ещё. Она била снова и снова, пока не обессилела и не выронила нож на пол. А потом опустилась на корточки, оперлась спиной о стену и завыла, подняв лицо к потолку.
Порыв ветра распахнул форточку, смахнул со стола письма и завертел в воздухе кусочки поролона и ваты. Изрезанный в клочья плюшевый медведь сполз со стула на пол и застыл, уставив тусклые пуговки глаз на Любу.
С ветки фикуса на подоконник упал пустой кокон. Маленькая белая бабочка неуверенно взмахнула крыльями, проползла по стволу вверх, оторвалась от опоры и улетела прочь.
Люба встала, вытерла глаза бумажным полотенцем, высморкалась. Сгребла мусор с пола: размокшие письма, останки игрушечного медведя из Луна-парка – Федин подарок. Взяла телефон и позвонила отцу.
– Папа, я приеду.
Юлия Комарова. Петрикор
1
– Пап, у меня дежурство сегодня, много операций. Но я с твоим лечащим созвонился, прогноз хороший.
– Вот и не приходи сегодня, тебе самому надо отдохнуть, ты и так каждый день меня навещаешь. Я сам погуляю… Пока могу сам.
Серое больничное небо можно сравнить разве что с небом на кладбище, во всяком случае, оно точно не предвещает начало хорошего дня. Завтра операция. Заменят сустав – стану железным человеком, буду бегать, как новенький. А сегодня можно ещё пройтись по институтскому парку медленными ногами, пошуршать опадающей листвой, как в детстве.
Хотя в детстве было совсем по-другому. Даже холодный затяжной дождь приносил радость – лужи, резиновые сапоги, смешной серый дождевик. Тогда казалось, что надеваешь плащ-невидимку: сливаешься с общим пейзажем. Серое небо, серый дождь, серые стволы деревьев, серый незаметный ты. Только листья под ногами ещё не утратили своей боевой пушкинской раскраски – очей очарованье! И шуршишь по этому красочному ковру серенькой мышью: шур-шур-шур, красота!