Напротив, Ленни в юности обожал фантастику (она вытеснила из его души сказки древних фолиантов, что дало возможность маме Мантуер наконец опечатать верхние полки и вздохнуть свободно, благо воздух в квартире стал значительно чище). Ленни даже читал под кроватью «Конана-варвара», о чём, однако, вспоминать не любил. Когда пришла зрелость, а с нею – необходимость выбора профессии, Ленни отказался говорить на эту тему. Камнем преткновения стали отношения с отцом, который хотел видеть сына редактором и намеревался в будущем передать ему дела альманаха. Находясь на пике конфликта, Ленни не мог, да и не желал определяться. Родственники подвергли его коллективной анафеме и перестали выдавать деньги на карманные расходы, но только усугубили ситуацию. Так продолжалось несколько лет, пока не разрешилось само собой со смертью Мантуера-старшего. Тогда же выяснилось, что мамы Мантуер не существовало. Ленни воспитывала мачеха, и настоящей матери он так и не узнал. Правда, приёмная мать была неизменно добра к нему, но он предпочёл уйти. Повзрослев и кое-что поняв, Ленни решил посвятить себя книгам – этот поступок стал как бы примирением с отцом и одновременно признанием в любви к жизни, более снисходительной, нежели бывший редактор «Пути к вершинам».
Окончив школу, Ленни не захотел ехать на учёбу в столицу, чтобы не отдаляться от места, где чувствовал вдохновение. Библиотека притягивала его, и сила притяжения был велика. Но без специального образования туда не брали. Ленни два года промаялся без дела и, наконец, поступил в институт библиографии. Это учебное заведение обосновалось здесь не так давно, но уже процветало, поскольку сюда стекались юные всезнайки со всего Побережья. Вскоре его взяли на работу. Этому обаятельному сильному юноше с добрыми синими глазами совсем не подходило прозвище «архивный крыс», придуманное остроумными сокурсниками, но именно оно давало представление о его единственной страсти. Новая работа позволила узнать о книгах всё – по крайней мере, о тех, что поступали в библиотеку, а если каких не было, то Ленни всегда мог сказать, почему их нет, и когда появятся. Была у него удивительная способность: пролистать любую новинку, как бы «сканируя» её содержание, и тут же определить, в какой раздел её отнести; мало того, у него была феноменальная память на сюжеты – он запоминал их сотнями и никогда не затруднялся дать подробную консультацию посетителю.
Можно без преувеличения сказать, что его все любили, поскольку нрав у Ленни был мягкий, чуткий и отзывчивый. Он никогда не грубил, не кричал, не срывал зло на невинных и всегда стремился найти компромисс. А главное, не считая фанатичного отношения к работе, никогда за свою короткую жизнь длиной в двадцать три года Ленни не давал повода окружающим усомниться в своей непоколебимой нормальности.
Из родных у него осталась тётя Хинильда, жившая за городом, да другая тётя, дальняя родственница матери, с которой Ленни общался два-три раза в год. Он продолжал учиться и работать, снимая квартиру на центральной площади рядом с библиотекой. Его, не слишком общительного от природы, добровольное одиночество не тяготило: совместный ужин с парой друзей оставался источником впечатлений надолго, и в целом такая жизнь Ленни устраивала. Спокойствие нарушали только письма, исходящие от тёти Хинильды. Тётя не пользовалась телефоном, считая, что это дорого, а давала работу почтальонам. Если сообщение было срочным, она просила посыльного: «Греби, сынок, побыстрее». К счастью, таких писем оказывалось немного, иначе бедный студент разорился бы на одних чаевых.
Однажды почтальон сказал Ленни: «Вам надо завести жену. Очень полезный зверь в доме, и Ваша тётя не будет доставать почём зря». Ленни любезно кивнул, но чаевых не дал, и срочных писем с тех пор не было. Жизнь пошла дальше своим спокойным ходом, и шла, покуда однажды…
Однажды Ленни проспал.
Он проснулся в одиннадцать часов тридцать две минуты по местному времени, то есть на два часа позже обычного. Едва открыв глаза, Ленни ощутил нарастающее раздражение, словно пропустил нечто важное, при чём непременно должен был присутствовать…
И тут он услышал внутренний голос. Это было столь неожиданно, что Ленни окончательно пробудился и прислушался, пытаясь определить его источник; как ни странно, это удалось – невидимый собеседник расположился где-то в районе живота, на несколько пальцев ниже солнечного сплетения. Ещё ничего не понимая, Ленни инстинктивно напряг слух, но успел различить лишь конец фразы и слово «поздно», прозвучавшее особенно отчётливо.
«Что значит «поздно»? – поинтересовался он сердито, поскольку ощущения в животе были не из приятных.
«Объясняю, – ответил голос. – Тебе осталось жить каких-нибудь шестьдесят четыре года, три месяца, пятнадцать дней, шесть часов и двадцать пять… нет, двадцать четыре минуты. Это время даётся тебе для работы по специальности (сюда входит также работа над собой), обретения и укрепления семейных уз, наживания благосостояния и воспитания подрастающего поколения. Также из всего объёма отпущенных тебе лет я вынужден выделить двадцать восемь процентов для сна, без которого человек обходиться не может…»
«И что? – поинтересовался Ленни, предчувствуя недоброе. – Семья, работа, дети… А как же всё остальное?..»
«Что – остальное?» – недовольно поинтересовался голос.
«Ну, творчество, развлечения, отдых… Созерцание, наконец!»
«На всё это у тебя время уже было», – спокойно заявил голос.
– А не пошел бы ты… – грубо ответил Ленни, однако встал и оделся. Настроение у него сделалось премерзкое.
«Вот и здорово! – искренне обрадовался голос. – И не забудь, что к четырём тебя ждёт тётя Хинильда; она уже очень стара, и, если ты опоздаешь хоть на полчаса, у неё может случиться удар!»
Дорога к тётиному дому пролегала среди кустов акации и шиповника. Это была неасфальтированная дорога – обычное дело для провинциальных посёлков. Пыльная и узкая, похожая на колею от колеса гигантского вездехода, настоящее бедствие в выходные дни, когда городские жители рвутся в пригород на своих машинах, но вполне сносная в будни. Вот почему Ленни выбрал для путешествия среду; к тому же он ясно понимал, что длительность визита к тёте обратно пропорциональна его эффективности. Застрять же у неё на целый выходной ему совсем не улыбалось.
Он шёл, энергично перебирая ногами, зорко вглядываясь вдаль, и громко кричал (не называть же такое пением!) любимую дорожную песню:
Сияет небо синевою над моею головой.
Сверкает солнце в вышине над бирюзовою волной.
Топчу ногами шар земной, вокруг меня – цветущий сад,
Иду, куда глаза глядят, но только не назад!
Иду вперед, иду вперёд, куда глаза мои глядят,
Пусть не зовёт, пусть не зовёт, пусть не зовёт никто назад!
Мерцают звёзды надо мной, повсюду мрак и тишина.
Спустилась ночь. Все говорят – она для отдыха нужна.
Но сила ночи не страшна, как небесам не страшен ад,
Я продолжаю путь вперёд, ведь промедленье – шаг назад!
Иду вперёд, иду вперёд, иду на ощупь, наугад,
Пусть не зовёт, пусть не зовёт, пусть не зовёт никто назад!
Куда б тропа не завела, куда б волна не занесла,
Я помню – выбор сделан мной; в нём не ищу добра и зла.
И пусть я сам не выбирал себе ни цели, ни пути,
В одном я точно преуспел: я понял, главное – идти.
Иду вперёд, иду вперёд, куда же мне ещё идти!
Ведь у меня, ведь у меня другого не было пути!
Горланил он, чтобы придать себе бодрости, а так в песне не было какого-то особенного смысла. Иногда Ленни глядел вдаль: не покажется ли одинокий автомобилист; обычно они едут тихо-тихо, поэтому, когда колымага поравняется с пешеходом, есть возможность напугать водителя неожиданно громким пением, начав очередной куплет.