– А как же?.. – Не поняла Вера Архиповна.
– Сам с ними разберусь! – выкрикнул шеф.
Через неделю я ушел в отпуск, а когда вернулся, застал большие перемены. Вера Архиповна запросто подсаживалась поближе к шефу, и они о чем-то бесконечно шептались и хихикали. Но о чем именно – разобрать было невозможно. Сколько я ни пробовал – ничего не удавалось.
В комнате теперь стало тихо – читай не хочу. Но я заскучал. И было отчего: никто к нам не приходил, ни о чем таком не рассказывали.
На работе я появлялся все реже. Шеф был мною недоволен.
Закончилось тем, что мне объявили выговор. Это было полнейшей неожиданностью. Прихожу за зарплатой, а мне – приказ… Я очень обиделся. Ходил по этажам и кричал. Начальник отдела кадров затащил меня к себе в кабинет. Успокаивал, как мог. Говорил, что у меня все впереди, а на прощание подарил противогаз.
Хроники очарований
В полумраке старого лифта Ушанов прислушался к позвякиваниям и повизгиваниям над головой и подумал: «Как бы не застрять в этом гробу», а его молоденькая случайная попутчица посмотрелась в изъеденное белыми пятнышками зеркало на стене и поправила воротничок розовой куртки.
– Сегодня вы как-то по-особенному красивы, – сказал Ушанов.
Она должна была ответить: «А где вы меня раньше видели?».
«В мечтах», – сказал бы он.
«Я вас там не видела», – могла бы ответить она и выйти из лифта быстрее, чем он из положения.
Но попутчица молчала и Ушанов повторил, но не так уверенно:
– Как-то по-особенному красивы.
– А что толку? – сказала она невозмутимо и грустно.
– Неужели? – удивился он.
Времени на размышление не было. Она ехала на пятый этаж, он – на шестой.
– А давайте как-нибудь вместе поужинаем, – предложил Ушанов.
Лифт дернулся, заскрипел и остановился. «Кажется, все-таки застряли», – подумал Ушанов, еще не понимая, плохо это или хорошо.
Но двери, заерзав, поехали в разные стороны. Показалась лестничная клетка. Это был пятый этаж.
Ушанов вышел из лифта вслед за попутчицей.
– Юлечка, привет! – поздоровался с ней один из мужчин, заходивших в кабину лифта им на смену.
– Так, вот, собственно, я и хотел… – сказал Ушанов.
Она обернулась в его сторону. У нее были чуть впалые щеки, тонкий нос с алой помаркой прыщика и спокойные, серьезные глаза.
– Вот я и думаю: может быть нам как-нибудь вечером… – заговорил он. – Я бы вам позвонил.
– Вы? Мне? – с некоторым вызовом спросила она, чуть заметно пожала плечами и сказала. – Что ж, попробуйте.
На лестнице он свернул бумажку с номером ее телефона трубочкой, сунул в нагрудный карман и подумал: «Разыграла, наверное».
Весь следующий день он мучился любопытством, к вечеру позвонил и был удивлен, услышав в трубке ее голос.
Еще через день они встретились в сквере на площади Восстания.
– У, просто неожиданность увидеть вас такой обворожительной! – сказал он, подходя к ней.
– Да? Ну, что же вы так… – сказала она.
– А чем ты в министерстве занимаешься? – спросил он, когда они переходили улицу.
– Да вот такие, как вы, приносят всякие письма и бумаги, а я на них, бац! – она дыхнула на тыльную сторону кулачка, – печати бабахаю.
Он привел ее в самый дешевенький из всех известных ему ресторанов. Она не стала заглядывать в меню и сказала, чтобы он заказывал сам.
– А почему ты меня решил пригласить? – спросила она.
Он покопался в памяти, соображая, что надо бы в таком случае ответить и, оборвав эти поиски, сказал:
– Но я рад, что ты согласилась.
Это ее разочаровало и она сказала:
– Значит, просто так.
– Просто ты мне нравишься, – сказал он.
– Непохоже. – Она попыталась нахмуриться, хотя и была довольна.
– Ну, а как должно быть похоже? – сказал он.
– Ты женат? – спросила она.
– Развелся, – соврал он.
За соседним столиком громко разговаривали. Он подвинулся к ней поближе и сказал:
– Захочешь кому-нибудь понравиться – одевай только эту блузку.
– Я так всегда и делаю, – сказала она.
Он предложил заказать что-нибудь еще. Она сказала, что сыта и больше ничего не хочет. Он заказал бутылку вина.
– Сам будешь пить, – сказала она. – Мне уже хватит.
– А гулять мы пойдем или ты торопишься? – спросил он.
– Конечно, пойдем, – сказала она.
Они не пошли по освещенным улицам, а свернули в дебри переулков и, проплутав недолго, вышли к Воздвиженке. В переулках он держал ее за руку, а по многолюдной улице они шли обнявшись.
– Как же голова от вина поплыла, – пожаловалась она.
– А меня недавно племянница спросила, что такое опьянение, – сказал он. – Я ответил, что это когда начинаешь думать не о прошлом, а о будущем.
– Ничего не поняла, ну да ладно, – сказала она. – Не в этом дело… Но о тебе мне еще многое предстоит выяснить.
– Что именно?
– Во-первых, что ты за фрукт.
– Очень нежный.
– Ну, это мы еще посмотрим.
Из-за киоска, навстречу им выскочил взъерошенный бродяга и стал клянчить деньги. Ушанов кинул ему две бумажки.
– Дармоедов поощряете? – сказала она.
– Поощряю склонность к созерцанию, – ответил он.
– Опять не поняла, ну да ладно, – сказала она.
На Большом Каменном мосту они остановились. Под темным небом горел размалеванный на старости лет холодными огнями, давным-давно исхоженный вдоль и поперек, изведанный город. Огней в нем прибавилось. Может быть, он даже стал красивее. Но эта красота принадлежала другому поколению. А родной город успел состариться и подурнеть. «Нет, не объяснить, что мне здесь не нравиться, – думал Ушанов. – Самому-то не понять, чего именно теперь не хватает. Как тут объяснить кому-то…»
– Ты чего замолчал? – спросила она.
Вместо ответа он обнял ее и удивился той послушности, с которой она к нему прижалась. Рядом кто-то проходил, но он подумал: «А, черт с ними со всеми…»
Он был пьян, но не настолько, чтобы рассказать ей сейчас, что в уплывшие, затрапезные времена целовался на этой же площадке и с Танечкой, и еще с кем-то, и со своей будущей супругой. Нет их, утраченных и утерянных, – и тех, о которых сожалел, и тех, о которых не подумал бы сожалеть. Нет их, но опять есть ночной весенний город, обрамленная парапетом площадка моста и девчонка с веселыми глазами. И он подумал: «А ведь был уверен, что такого уже не будет никогда».
– Я помню, вон там, где сквер, деревянные домишки стояли, – говорил он.
– Не помню такого, – отозвалась она.
– Еще бы тебе помнить, – сказал он и после паузы добавил. – Я думал, ты мне сейчас ответишь: «Ну, так долго вообще не живут».
– Я бы так никогда не сказала.
Она жила в переулке у Павелецкого вокзала. Они прошли к ее дому через черную утробу длинной подворотни.
– У меня темно, – сказала она. – Бабушка уже месяц не встает. Мне ее кормить надо. Ну, ладно, зайдем ко мне.
Ей пришлось долго возиться с замком на ажурной решетке между коридором и лестничной клеткой и она сказала:
– Вот, дорогуша, какие заграждения. Все сделано, чтобы тебя у меня не украли.
Они вошли в небольшую, опрятно прибранную, но давно не ремонтированную квартиру. Он заговорил шепотом, а она сказала:
– Бабушка все равно ничего не слышит.
В прихожей он скинул ботинки, прошел в узкую комнату, освещенную былым, отраженным светом уличного фонаря, и плюхнулся на диван. Она повозилась на кухне и пришла к нему. Села рядом, вытянув ноги, охнула будто от усталости и закинула руки за голову. Он потянулся к ней и опять удивился послушности, с какой она к нему прижалась.
Но когда его руки стали намекать на иное, она попыталась отстраниться от него. И, бессловно извиняясь, он крепко обнял ее за плечи.
– Что ж, ваше желание обладать мною похвально, – серьезным голосом выговорила она.
– Это как-то даже двусмысленно, – сказал он.
– Возможно, – сказала она и расхохоталась.
Она перестала смеяться, поправила сбившуюся блузку и сказала:
– Все! Бабушку пора кормить. На сегодня все!
– Ну, подожди! – сказал он.
– Ну, не могу, – передразнила она.
В прихожей она поцеловала его в щеку и сказала:
– Теперь ты знаешь, где я живу, и не потеряешься.
Ему не хотелось домой. Он дошел до Октябрьской площади, миновал Парк Горького и поднялся на мост. Город темнел на далеких окраинах, а здесь, на обеих сторонах реки светился и гудел забитыми транспортом улицами.