Александр повернулся и посмотрел на меня.
"Что ты об этом знаешь?" - спросил он. По лбу его стекал пот, кожа была бледной. Зрачки - как острия иголок. Он казался совершенно безумным, будто растерял все содержимое своего мозга. И еще он казался мертвецом. У него не осталось ничего общего с тем образом Александра на яхте, который сохранился в моей памяти.
"Что ты вообще знаешь?" - повторил он.
"Ну, то же, что и все". Я пожалел об этих словах еще раньше, чем их произнес.
"Тогда ты знаешь и о Копье-Решении? И о священной горе Кайлаш, в Тибете, вокруг которой нужно обойти сто восемь раз?"
"Нет, но... Об этом, наверное, знает Кристофер".
"Кристофер сейчас в Тегеране? Кристофер?"
"Да. И, более того, он здесь, на этой вечеринке. Я пришел сюда с ним".
"Это говорит в твою пользу - то, что ты с ним знаком. Я сперва подумал, ты просто ничтожный гомик, который корчит из себя невесть что".
"Вовсе нет..." Мне не пришло в голову никакого продолжения, и я почувствовал, что краснею.
"Бог ненавидит педов, ты это знаешь?"
"Да, знаю. Я тоже их не люблю".
"Тогда все в норме. ОК. Хочешь покурить шабу-шабу?"
"Что?"
"Не смотри на меня как баран на новые ворота. Шабу-шабу. Кристаллический мет5. Есть такой нацистский наркотик. Его еще называют "счастье байкеров", "новая чистота", "панк-рок". Пошли курнем".
"Давай лучше без меня, Александр. Увидимся позже".
Я отошел, а он остался стоять. Что-то в его угасшем сознании зашевелилось, и я понял, что он пытается сообразить, откуда мне известно его имя. Он думал о том, не упомянул ли его случайно сам. О встрече в Эгейском море он, конечно, уже не помнил - наверняка нет.
Песня группы Throbbing Gristle закончилась, если это вообще можно назвать песней, и началась новая - еще более противная, громкая и непригодная для слушания.
Александр снова начал танцевать; не переставая кружиться, он вытащил из кармана брюк маленькую стеклянную курительную трубку, сунул ее себе в рот, щелкнув зажигалкой, поднес пламя к концу трубки и глубоко затянулся. Я отправился искать Кристофера.
И через некоторое время его нашел; он стоял чуть поодаль, в окружении трех молодых женщин, которые все были длинноногими блондинками и выглядели обалденно. Одна из женщин держала за руку маленькую светловолосую девочку, лет, наверное, пяти или шести, свою дочку.
Эта мамаша не надела на ребенка ничего, кроме ажурных чулков, подвязок, трусиков и белого лифчика. Она отвинтила крышку флакона, своими длинными пальцами с покрытыми белым лаком ногтями достала порцию кокаина и поднесла к ноздре.
Я видел, как Кристофер затрясся от смеха, потом высыпал немного кокаина себе на ладонь, втянул порошок носом, а остатки слизнул языком. Когда девчушка, в свою очередь, взяла флакон, я отвернулся.
Кристофер казался не менее безумным, чем Александр. Он вел себя истерично, как Барбара Хаттон6 на одной из ее вечеринок в Танжере. И очень отдалился от меня. Я никогда не знал, что он может быть таким жестоким.
Нет, конечно, я всегда это знал, но подобные вещи обычно длятся годами, и при этом по-настоящему ты не отдаешь себе в них отчета: лицо Кристофера, то, как он держал рюмку, как смеялся, откинувшись назад, - все это были лишь внешние выражения его страшной холодной жестокости. Он всегда был таким; Кристофер был болен.
Я чувствовал себя как пару дней назад, ночью, в пустыне под Аламутом: камни и песок остыли, сильно похолодало, а он все стоял там, освещенный луной - Кристофер неизменно оказывается на свету, - и не произносил ни слова, даже не шевелился. Он стоял неподвижный, залитый светом - будто статуя.
Или как когда ночью я переворачивался на другой бок и прикрывал ладонью его затылок; либо натягивал на него одеяло, потому что замечал, что во сне он мерзнет.