Мы приблизились к мосту на автостраде, к парапету было прикреплено широкое черное полотнище. С надписью красными буквами: "Смерть Америке Смерть Израилю - Смерть шаху". Двое солдат занимались тем, что пытались сорвать полотнище. Офицер в солнцезащитных очках стоял рядом и давал указания; наша машина свернула под мост, офицер обернулся и посмотрел нам вслед - я хорошо разглядел его и его очки с зеркальными стеклами в свете уличных фонарей.
Мне нравился наш водитель. Он снял солнечные очки, посмотрел в зеркальце заднего обзора, я тоже туда посмотрел, и на мгновение наши взгляды встретились. Его звали Хасан, и он много чего знал о том и о сем. Позавчера, в окрестностях Казвина, он пригласил нас к себе домой, и я обрадовался этой возможности поболтать, потому что Кристоферу и мне, к сожалению, уже больше года почти нечего было сказать друг другу, то есть в последнее время с ним стало трудно разговаривать, все казалось таким однообразным, превратилось в пустой обмен формулами и напоминало этот ужасный кухонный ритуал - когда кто-то готовит и время от времени пробует свою стряпню, а рядом стоит "никто", которому остается только наблюдать и радоваться, что его не гонят.
Хасан жил на яблоневой плантации, в простом каменном доме, светло-коричневые стены которого были красиво обработаны в технике "соломки". Мы говорили об урожае яблок - он выращивал еще и томаты - и пили горячий чай, который его застенчивая жена подливала всякий раз, как стаканы становились пустыми.
Через какое-то время он отослал жену, поднялся и достал что-то из ящика комода. Он развернул это, очень осторожно, как будто боялся сломать. Это была фотография Фары Диба, жены шаха, в рамке.
"Разве она не восхитительно прекрасна? Она так полна оральным... Как правильно сказать? Оральным..?"
"Оральным сексом?"
"Да. Полна оральным обещанием лучшего мира", - сказал Хасан. Кристофер передернул плечами и вышел во двор - якобы чтобы прогуляться. Хасан сдул пыль с фотографии и протер ее рукавом. Он встал, опять поставил фото на комод, вложил в проигрыватель кассету, и мы услышали песню Ink Spots.
Моя молитва
останется с тобой,
когда кончится день,
в божественном сне.
Моя молитва
это экстаз
в синеве...
"Группа Ink Spots", - сказал Хасан.
"Хм, да, Ink Spots".
"Музыка очень красивая, хотя и происходит из Америки. Слышите?"
"Да, правда. Звучит очень красиво". Я подумал о том, что Хасан, собственно, всего лишь наш шофер, но внезапно мне стало все равно, кто он.
"Моя молитва - это экстаз в синеве", - доносилось из усилителей.
"Эту песню поют рабы. Потому она такая печальная".
"Но в Америке больше нет рабов".
"Ну как же, конечно есть. В южных штатах. Я сам читал".
"Хасан, я вам гарантирую, что в южных штатах никаких рабов больше нет. Это всего лишь пропаганда - то, что вы слышали".
"Вы не вполне разделяете мусульманские взгляды". Это был не вопрос, а констатация факта.
"Нет, пожалуй, не вполне".
"Жаль. Тогда по крайней мере потанцуйте со мной", - сказал Хасан.
Я поднялся, и какое-то время мы вместе танцевали под Ink Spots, каждый сам по себе, на противоположных концах большого бухарского ковра, который составлял все богатство Хасана, а Фара Диба взирала на нас с комода.
К тому времени, как Кристофер вернулся со своей прогулки, кассета как раз подошла к концу. Хасан вынул ее из магнитофона и вложил мне в руку.
"Это вам, - сказал он. - В подарок".
Я сунул кассету в карман брюк и пожал Хасану руку, хотя эта кассета была мне ни к чему.
"Спасибо".
"Берегите ее, пожалуйста".
Дверь в комнату отворилась, на пороге стоял Кристофер и смотрел на нас. Выглядел он неважно. Волосы прилипли ко лбу, голубая рубашка спереди потемнела от пота, брюки внизу запачкались, покрылись коричневой коркой грязи.