Полицейский вздохнул, улыбнулся и опять повернулся лицом вперед.
"Мужчины менее закомплексованы, чем женщины, - сказал этот полицейский, не отрывая взгляда от ветрового стекла, как будто увидел впереди какой-то ответ и теперь оставалось только за него ухватиться. - Мужчины лучше женщин".
Другой полицейский высоко вскинул брови, на минуту отпустил руль, чтобы взять протянутую ему зажигалку, - я увидел, как две его руки чуть замешкались на ладони второго полицейского, до которой он в знак благодарности дважды дотронулся мизинцем, - и потом, жадно затянувшись сигаретой, выпустил в ветровое стекло струйку дыма.
Мы остановились перед зданием в вильгельминовском стиле, которое, как ни странно, при ближайшем рассмотрении показалось мне скорее постройкой пятидесятых годов. Оно было окружено высокой стеной, по верху залитой бетоном с вделанными в него осколками разноцветного стекла.
У черной стальной двери стояли примерно тридцать по виду совершенно отчаявшихся людей и ждали, когда их пустят внутрь. Они были в пальто, некоторые - со связанными руками.
"Подождите, я подержу вам дверцу машины. Тогда вам будет легче пробиться сквозь толпу". Толстый полицейский вылез на тротуар, обогнул авто и открыл мне заднюю дверцу.
"До свидания. Мне в самом деле очень жаль, что с вашим другом случилось такое. Удачи". Он пожал мою руку.
"Да, и вам того же. Спасибо за участие, вы были ко мне очень добры".
Иранский охранник сперва посмотрел на мои сандалии, но потом быстро отдал честь, поскольку я выходил из полицейской машины. Я высоко поднял свой паспорт, и он крикнул, чтобы меня пропустили. Люди расступились, даже не выражая никакого недовольства, просто так; их поведение свидетельствовало о глубочайшей апатии, плечи были опущены, они знали, что их все равно не пропустят, никогда, - и тем не менее продолжали терпеливо ждать. Полицейская машина развернулась и уехала.
Солдат с белой повязкой на плече сказал несколько слов в переговорное устройство, стальная дверь с жужжанием отворилась, и я ступил во двор. Там росла яблоня, прямо посреди гравия. Все звуки городской жизни разом исчезли. Я подошел к парадному, немецкий солдат улыбнулся мне, полистал мой паспорт, и вот я уже внутри.
Я шел по коридору, мимо разных дверей, по полу, покрытому светло-серым линолеумом. Слева от каждой двери была прикреплена специальная пластиковая рамка, куда вставлялась карточка с именем чиновника, сидевшего в данном кабинете. Ниже помещалась табличка с указанием его должности.
В одном из таких кабинетов немецкого посольства вице-консул заглянул мне в глаза, задержав свой взгляд на пару секунд дольше, чем было необходимо. Я запомнил кольцо с печатью на его мизинце и то, что он курил, когда кончиками пальцев клал мой паспорт поверх раскрытого паспорта Кристофера.
На стене слева от него висел плакат под стеклом, изображавший вид Рейна летом; там можно было увидеть корабли: длинную и широкую темную баржу, возможно для перевозки всякого мусора, и рядом с ней другое судно, белое, выкрашенный белой краской паром или прогулочный пароход. Они проплывали мимо скал Лорелеи. Над ними - надпись, выполненная белыми буквами, красивым шрифтом: Germany1. Рядом с этим плакатом красовалась чуть меньшая по размеру фотография в рамке: портрет федерального президента Вальтера Шееля.
"Покойный был вашим... спутником жизни?" - спросил вице-консул. Ему пришлось приложить некоторое усилие, чтобы выговорить это словосочетание.
"Нет. Мы были просто друзьями".
"А с какой целью вы приехали сюда, в Иран?"
Вице-консул зажег себе новую сигарету. У него было худое лицо и усталые, почти сонные глаза. Казалось, разговор вовсе его не интересовал, но у меня возникло впечатление, что он специально создает такой имидж.