Гений сказал:
– Чего ты кобенишься? Красавец-мужик, серьезный, не какой-нибудь прохвост, к тому же вдовец, сын уже женатый. Пробросаешься.
И Генька поддакивала:
– Красавец – не красавец, но мужчина видный. Подумай!
А что думать? Сердцу не прикажешь.
Электронной почтой я пользуюсь только для рабочих надобностей. Личной переписки у меня нет, прекрасно обхожусь телефоном. И вдруг получаю письмо от Макса: мол, давайте получше узнаем друг друга, напишите мне, какие книги читаете, как любите отдыхать, и прочее в таком же духе, только более складно и деликатно. А я ответила без всякой деликатности: одиночество, мол, предпочитаю не в Сети, а в натуре. Подумала, Януша Вишневского он наверняка не читал, но фразу не выбросила, а продолжила: благодарю за предложение переписываться, но не могу его принять, мне это неинтересно. Он письменно извинился за беспокойство, я думала, на том и кончилось. Но ничего подобного, на Восьмое марта, снова у «Большого Брата», он подарил мне альбом Гонсалвеса. Я поблагодарила, но и тут умудрилась сказать гадость. Услышала звонок его мобильника – тот самый, что и у Битрюма. Когда я его слышу, у меня аж волосинки на теле дыбом встают от гнева и отвращения. Об этом, скорчив рожу, я не преминула сообщить Максу. Телефон он тут же выключил, а мне стало стыдно, но прощения и не подумала просить.
Я вела себя, как юная глупая девчонка, которой не нравится влюбленный кавалер, и она демонстрирует ему свою незаинтересованность прямо скажем, по-хамски. Я недолго размышляла над своим странным, не по возрасту, поведением, а стоило бы. Возможно, в моей юности просто-напросто не было парнишки, который бегал бы за мной и терпел мои насмешки да подстебки. Кстати, девчонки иногда нахально себя ведут совсем не потому, что их раздражает внимание парня, они хотят обратить на себя внимание. Только я-то уже не девчонка, и внимание Макса мне не нужно.
14
Осталось двадцать дней.
«Вот я уже с тобой…» на фоне букета в непонятном сосуде. Возможно, это потир, хотя скорее что-то вроде металлической креманки, в каких во времена моего детства в кафе продавали шарики мороженого, только этот сосуд украшен выпуклым рельефом. Задумалась и опять не успела прочесть дальше третьей строчки.
Это было по пути на работу. А с работы, вверх по эскалатору стихи Китса на фоне старого кожаного альбома для фотографий. У нас есть подобный.
Достала из шкафа альбомы разного времени, разных размеров. Самый старый, кожаный, словно в кракелюрах, высох и потрескался. У него есть клапаны, обнимающие и закрывающие альбом, но они почти окаменели от времени. На другом альбоме в углу металлическая накладка в виде цветка настурции. На маленьком, холщевом – тисненый силуэт старого фотоаппарата с гармошкой. Советский плюшевый альбом с полукруглыми прорезями для открыток, в нем тоже натыканы фотографии, а те, что туда не поместились – в коробке, много раз их ворошили, все они перепутаны. Альбомчики с прозрачными кармашками для цветных фотографий моего времени я не беру в расчет. Меня интересуют старые, и у нас их предостаточно. Костин прадед, фотограф-любитель, внес неоценимый вклад в дело увековечивания памяти родственников.
Вот они! Сидят за накрытым столом вокруг самовара и на деревянном крыльце, стоят в группах среди совершенно мне незнакомых людей. Младенцы в пеленках, ребенок на руках кормилицы в кокошнике и русском сарафане, мальчик в девчачьем платьице и высоких ботиночках стоит на шелковом сиденье кресла, девчонка в матроске, в общем, дети разных возрастов. Кто из них кто – не догадаешься, если снимки не подписаны. Фотографии на паспарту с тиснеными названиями города и адреса фотоателье. Много черно-белых фоток Томика, друзья любили ее фотографировать. И мой детский альбомчик с записями мамы: когда я встала на ноги и пошла, когда вырос, а потом выпал первый зуб.
Я стала выбирать лучшие портреты своей родни. Перво-наперво занялась снимками тезки-прабабки, бедняги Софьи. В белом платье с теннисной ракеткой. Мила, изящна, фотогенична. Отложила и другой хороший снимок, где она в теплом жакете, в вырезе видна блузка с воротничком-стоечкой, на шее медальон, и в уморительной шляпе, похожей на блин, подгоревший по краям. В результате выбрала погрудный портрет, без шляпы, с воздушным облаком волос. Здесь хорошо прорисовано лицо.
Для Софьи я отыскала Костиного прадеда – Константина Самборского, который, возможно, приходится прадедом не только Косте, но и мне. Романтичный мужчина в высоких сапогах, куртке, шляпе с полями, со сложенным фотоаппаратом на плече (поначалу я думала, что это этюдник) и треногой в руке. О Константине у меня почти нет сведений. Был инженером, мосты строил, еще до революции работал где-то в Сибири или на Урале, а после революции был арестован, выпущен, второй раз арестован и погиб (расстрелян?) в Вятлаге, в Кировской области. Дата смерти неизвестна.
Поставила Софью и Константина рядышком на письменном столе.
Теперь снимок Ираиды, по-домашнему – Ирочки, – старшей сестры Софьи. У нее тоже красивые густые волосы, но не тонкие и легкие, а тяжелые, гладкие, закрученные на макушке кукишем. Глаза чуть сонные, лицо выражает томность и меланхолию. Похоже, этот образ считался модным в начале двадцатого века.
У Ираиды была не совсем обычная судьба: то ли она сбежала с заезжим гусаром, то ли уехала к любовнику в другой город, в общем, выкинула какой-то фортель. Дома ее не одобрили, возможно, даже прокляли. Она порвала связи с семьей, но, может, и не порывала, а просто потерялась в хаосе войн и революций. Не исключено, что где-то за границей у меня сейчас проживают родственники, только почему-то меня не ищут.
Для девочек – Софьи и Ираиды – (они на фотографиях гораздо моложе меня) отыскала их маму, Надежду Афанасьевну, мою прапрабабушку, еще не старую строгую даму, с чрезвычайно печальным лицом, словно она предвидела несчастную судьбу своей семьи. После гибели Софьи и смерти мужа, случившейся вскоре после того, ее разбил инсульт и, недолго пролежав парализованной, она тоже умерла.
Далее: муж Надежды Афанасьевны, отец девочек и мой прапрадедушка – Михаил Васильевич Самборский. В шляпе, с бородой, он похож на всех, у кого была борода и шляпа, от Эмиля Золя до Куприна, Вересаева и Луи Пастера вместе взятых. Он серьезный господин и отдал жизнь, можно сказать, во славу науки и людского блага. Вот как! Без шуток. Так и есть.
Конечно, он не был великим ученым, но служил ради великой цели и по совести. Как и Мечников, он закончил Харьковский университет, правда, значительно позже, и за границей, как тот, не специализировался, у Пастера в Париже не работал, все гораздо скромнее. Но на сегодняшний день выглядит круто.
Поначалу он трудился в Одессе на первой в России бактериологической станции, а в Петербурге – в Императорском институте экспериментальной медицины, потом в знаменитой лаборатории, устроенной в кронштадтском форте «Александр1», который прозвали «Чумным фортом». Здесь изучали инфекционные болезни и изготовляли против них сыворотки. Погиб Михаил Васильевич в 1911 году, в Поволжье, куда был отправлен на борьбу с холерой. Заразился и умер. Где похоронен – неизвестно.
Человеком Михаил Самборский был почтенным, а физиономия – невыразительная, застывшая. Даже борода, придающая внешности интеллигентность и мягкость, ему не помогла. Только на одной фотографии, где Михаил совсем молодой, он выглядит симпатягой и даже немного франтом: с бутоньеркой в петлице и прической, по выражению моей мамы, а-ля-Капуль. Был некий французский тенор, именем которого окрестили эту прическу с прямым пробором, хотя мне она, честно сказать, напоминает скорее что-то русское, связанное с трактирными половыми. Этим я никак не хочу умалить достоинство Михаила Самборского или французского тенора Капуля, совсем нет, ведь это единственная фотография, где в лице моего прародителя присутствует нечто живое и даже игривое. Но поскольку игривость и веселость не были его отличительными свойствами, а я искала лица с «характеристикой», то выбрала фото с бородой и в шляпе. Кстати, на Чехова Михаил Васильевич тоже смахивал, это я отметила еще в школе, когда нас заставили рисовать родословное древо, а позднее писать сочинение о ком-нибудь из родственников.