Именно так поступила бы бактерия реального мира.
Некоторое время Мария размышляла над этим вопросом, а потом засмеялась. Шестнадцать лет все охотились за одним-единственным убедительным примером естественного отбора в «Автоверсуме», а она тут переживает, что адаптация оказалась нелучшей из всех возможных. Эволюция – ходьба наугад по минному полю, а не заранее заданная траектория вперёд и вверх, к «совершенству». A. lamberti нашла удачный способ превратить яд в пищу. Если вследствие этого верным оказалось и обратное, значит, не повезло.
Мария провела ещё с дюжину опытов. Она потеряла счёт времени; когда рассвело, программа сделала изображения ярче, чтобы они не растворялись в дневном свете. Только когда сосредоточенность чуть ослабла и Мария огляделась вокруг, то поняла, как засиделась.
Она снова взялась за письмо. Сочинив три варианта первого абзаца, получивших одну и ту же оценку от «Верблюжьего глаза»: «Когда будешь это перечитывать, почувствуешь отвращение. Уж поверь мне», – она наконец призналась себе, что полностью выжата. Она всё выключила и забралась в постель.
Некоторое время Мария лежала в оцепенении, зарывшись лицом в подушку, и ждала, когда поблекнут призрачные образы чашек Петри и молекул ферментов. Пять лет назад она проработала бы всю ночь, и на следующий день ей не грозило бы ничего, кроме приступа зевоты. Сейчас она чувствовала себя так, словно её сшиб поезд, и знала, что останется разбитой несколько дней. «Тридцать один – это старость, старость, старость».
В голове стучало, всё тело ныло. Неважно. Всё время и деньги, которые она вышвыривала на «Автоверсум», окупились. Каждое мгновение, проведённое ею там, теперь оправдано.
«Да ну?» Она перекатилась на спину и открыла глаза. «А что, собственно, изменилось?» Это по-прежнему не более чем хобби, поблажка самой себе, причудливая компьютерная игра. Она станет знаменита среди семидесяти двух маньяков, заклиненных на «Автоверсуме». «Сколько счетов можно будет этим оплатить? Сколько тайфунов предотвратить?»
Мария зарылась лицом в подушку, чувствуя себя ненормальной и безнадёжной дурой – и, несмотря ни на что, счастливая. Руки и ноги обмякли, во рту пересохло, а комната, казалось, раскачивается, погружая её в сон.
Освободив правую ногу, он закрепил её выше по стене, затем обернулся и посмотрел на аккуратную решётку города внизу, окружённую пригородами, упорядоченными, как пахотные поля. Сплюснутая перспективой сельская местность по краям превращалась в буро-зелёный ободок полусферической чаши Земли, а голубой, затянутый дымкой горизонт делил весь вид строго пополам. Элементы ландшафта, такие как облака, были «бесконечно большими» и «бесконечно удалёнными»; город конечного размера, сколь угодно громадный, исчезал бы из виду, как исчезало подножие небоскрёба. Расстояние, однако, не сводилось к игре с перспективой; Пир знал, что может приближаться к земле сколько угодно, но никогда не достигнет её. Часы, дни, столетия.
Он не помнил, как начал спуск, хотя ясно понимал – облачным знанием и облачной памятью – в каком смысле это начало было, а в каком его не было. Его память о небоскрёбе, как и вид небоскрёба, казалось, сходилась на расстоянии в одну точку; всё, что он мог вспомнить, оглядываясь назад от текущего момента, – это процесс спуска, прерываемый минутами отдыха. Хотя мысли его, случалось, блуждали, Пир не терял сознания; прошлое, казалось, простирается назад в вечность, без швов и стыков, и всё же он мог охватить его одним конечным взглядом, благодаря неким законам ментальной перспективы, какому-то исчислению памяти, согласно которому всё более отдалённые моменты прошлого вносили до бесконечности уменьшавшиеся вклады в суммарное состояние его ума. Однако имелись ещё и облачные воспоминания, воспоминания о том, что было до спуска.