От родителей и вообще старших мне много приходилось слушать речей о девичей скромности, о стыдливости и сдержанности … Частица правды в этом есть, но овечья кротость хуже нахальства. Всегда, когда я пыталась быть скромной и послушной – получалась какая-то дрянь, а когда сама принимала решения и действовала – оканчивалось это, в большинстве случаев, неплохо. Так получилось и со свиданием: я узнала счастье, потом горе, а потом свободу.
Мне удалось ускользнуть из дома, и мы встретились. Его звали Андреа, и он был сыном наших соседей. Мы гуляли в рощице за пределами города – она считалась заколдованной, и суеверы её избегали, а значит, мы были в относительной безопасности. Меня это место завораживало. Оно было прекрасно. Мир был прекрасен. Андреа был прекрасен. Моё сердце взрослело день ото дня.
В первые наши свидания я боялась, что Андреа попытается мной овладеть – он не пытался. Потом я стала этого ждать – он бездействовал. Тогда я потребовала ласк – и увидела на лице возлюбленного бесконечное изумление. Он, оказывается, испытывал ко мне высокодуховные платонические чувствия, большие и чистые, как свежевымытый слон, и напрочь лишённые презренного вожделения. «Как Петрарка к Лауре или Данте к Беатриче» = выразился мой герой. Я пожала плечами: «о да, очень трогательно. Когда Данте познакомился с Беатриче, он был холост, а она не замужем. Они исповедовали одну веру, принадлежали к одному сословью – не было никаких препятствий, мешающих соединению. Но Данте не искал нормальной человеческой любви – он вместо этого шёл в публичный дом, валялся там с девками, а потом шёл домой и кривлялся: ах, монна Биче, как же Вы прекрасны! Ах, монна Биче, как я Вас люблю». Словно облачко нашло на лицо моего возлюбленного: «я думал, ты нежная. А ты оказалась грубой».
Мы перестали встречаться.
Я долго надеялась, что он вернётся. Он не вернулся.
И тогда я начала погружаться в пучину отчаяния.
Я думала, что умру – не покончу с собой, а просто умру, потому, что сердце моё не выдержит этой боли.
Больше года прошло, как в аду.
Я выжила.
Настроение моё изменилось – теперь я хотела не смерти, а мести.
Соседка сообщила, что Андреа собирается жениться. Я ничего не имела против его невесты, мне её даже было жалко – ведь если этот подлец относится к любви как чему-то дурному, грязному, то и к жене он будет относиться как к «сосуду греха». Хотя женщины бывают разные – возможно, она сочла бы такое отношение нормальным. Мать моя, например, была холодна и очень этим гордилась, принимая свою холодность за высокую нравственность.
Но я не могла допустить, чтобы он был счастлив и глумился над моим горем.
Отец мой был равнодушен к политике, но иногда, выгоды ради, перепродавал запрещённые книги. Я украла у него несколько таких книг – пожаловаться в полицию отец, естественно, не мог, а его собственные поиски успеха не имели, утащила из дома несколько ценных вещей и у знакомого контрабандиста обменяла на два ядовитых памфлета, явственно «оскорблявших величество», добавила к этому два письма собственного сочинения, в меру своих каллиграфических способностей подделав почерк Андреа. Самым сложным оказалось подбросить это всё в укромное место в садике возле дома его родителей, а самым простым – донести на него святым отцам.
Кто-нибудь другой бы даже, возможно, гордился ролью «борца за свободу Италии», но Андреа был из другого теста. Месть удалась: его отец разорился на взятках, спасая сына из тюрьмы, невеста расторгла помолвку, а сам он после возвращения из тюрьмы занимался главным образом бездельем и пьянством. Его поведение добавило к моим чувствам горечь и стыд – я ведь искренне любила это ничтожество! Как сказал Сервантес: «не так сложно отдать жизнь за друга, как найти друга, за которого стоит отдать жизнь»! Насколько легче было бы мне, если бы я любила, пусть несчастливо, достойного, благородного человека!
Мои письма он, видимо, уничтожил, поэтому в полицию меня не вызывали – а я-то уже заготовила подобающую случаю речь.
Всё произошедшее имело для меня незаметные постороннему взгляду, но важные последствия: я перестала верить в бога и перестала бояться чего бы то ни было.
Следствием второго следствия, извините за каламбур, было решение изменить свою жизнь: однажды я сделала небольшой свёрток из самых необходимых вещей, стащила из кассы отца деньги и ушла из дома.
Разумеется, мне было стыдно. Но я вела хозяйство, помогала отцу в торговле и убеждала себя, что имею право на часть доходов. У него оставались дом, книги, обстановка, голод ему не грозил. Впоследствии я узнала, что отец умер спустя шесть лет после моего побега, в одиночестве, но в достатке.
Разумеется, мне было не по себя: я первый раз в жизни оставила семью, дом, родной город, оказалась совсем одна в опасном и незнакомом мире. Я шла пешком, потом села в дилижанс, потом пересела в другой дилижанс, дала по рукам попутчику, которые пытался меня обнять, и оказалась наконец на каком-то невзрачном, но более или менее приличном постоялом дворе.
– Как Ваше имя? – спросил полусонный хозяин.
– Тереза Ангиссола, – ответила я.
Глава 3
Рассказывает Элизабет Берк, известная также как Мак-Генри.
После побега из тюрьмы я бросилась домой. Матушка и сестра бросились ко мне с криком – уже не чаяли меня увидеть. Матушка похвалила меня за переодевание, принесла старую отцовскую одежду и остригла мне волосы. Я прострелила спинку старого кресла.
– Скажете, что падчерица угрожала вам оружием! Может быть, вам поверят и не будут преследовать!
Матушка гладила меня по плечу, сестра обнимала за талию. Я расцеловала обеих. Кто знает, когда мы ещё свидемся!
За небольшое вознаграждение один матрос взялся провести меня «зайцем» на корабль, шедший в Марсель. Думала, не доживу до прибытия, но дожила. Меня не поймали, и никто не догадался, что я женщина.
Потом в течение некоторого времени я работала буфетчицей на пароходе, ходившем из Марселя в Геную. Работа эта была для меня сложной главным образом из-за качки – оказалось, что её очень плохо переношу. А возможность лежать в своём номере и стонать доступна только пассажирам – а труженики моря должны работать или увольняться. Я терпела изо всех сил – нужны были деньги. Ещё, конечно, буфетчиц многие путают с проститутками, но тут я была спокойна – кто ко мне с нескромным предложением придёт, с нескромным отказом уйдёт. И пьяных я не боялась.
Однако матерь божия сжалилась надо мной и послала мне помощь. Помощь эта приняла вид двух буйных игроков, которые не сошлись во мнениях относительно бриджа и перешли от слов к рукоприкладству; вскоре один из спорщиков лежал на полу с разбитой головой, а второй от страха протрезвел – у первого были богатые и знатные родственники.
– Девушка, ты того, …. скажешь, что он сам упал…
– Ложь – тяжкий грех.
– Но меня в тюрьму посадят!
Кончилось всё благополучно: первый буян остался жив и даже поправился, второй остался на свободе, а я сошла на берег с толстым портмоне. В грехе лжи я покаялась.
Я поселилась в Генуе, в одном из пленительных и мрачных старых дворцов, которым славится этот город. Хозяева – обедневшие аристократы – жили тем, что сдавали комнаты жильцам, и соседнюю с моей занимала хорошенькая и общительная Джованна ди Капуа. Мы вместе ходили в парк, ели мороженое, она учила меня итальянскому, а я её – английскому. Некоторое понятие об итальянском у меня было и раньше – я ведь разучивала оперные арии со своими ученицами. Джованна узнала, что труппа синьора Петрича в Турине нуждается в пополнении состава, и сказала мне:
– Поедем?
–Давай!
На родину я вернуться не могла, а Генуя или Турин – было безразлично.