Столько лет прошло, а ведь помню всё до мелочей – и рисунок на рубашке Олеся, и лицо его, бледное в предсмертном ожидании, и запах… запах подступающей смерти. Убивать мне более не доводилось. Вместе с Авдеем помогали партизанам, пекли для них хлеб, силки на зверя и птицу ставили. После войны пасечник умер, и уехал я в Подмосковье к старшей сестре. Женился, детки родились, вроде всё хорошо, а только не было радости истиной в душе моей. Навсегда, видно, осталась она там, у холмика могилы и во дворе сожженной пасеки.
Эпилог
Старик рассказывал всё это спокойно, не торопясь, с перекурами, внимательно выслушивал мои вопросы и обстоятельно отвечал. Вот конец нашего диалога:
– Дед Михей, а почему вы решили мне всё это рассказать?
Он раздумчиво жуёт усы:
– Ты слушаешь, мне легчает…
– Так любой бы вас выслушал!
– Не петушись шибко, ты не из любопытства… ты чуешь боль.
Я смутилась:
– Так уж и чую… А можно ещё вопрос?
Дед, ожидаючи, приподнял вихрастые брови:
– Ну?
– Деда вы ведь жизнь большую прожили, женились, дети у вас и внуки, что ж разве не было радости у вас?
Михей прокурено покашлял, затянулся папиросой и, наклонился ко мне:
– Радости были и есть, но сердце с той поры ржаветь начало, понимаешь? Иной раз такое счастье охватывает мою душу, а сердце – ёк! – и половина, а то и более на нет уходит.
Он смотрит на меня:
– Понимаешь?
Я, молча, раздумываю, потом честно отвечаю:
– Не совсем.
Дед кхекает:
– Молода ты! Но ничего, со временем поймёшь. Иди ужо, полежать хочу.
Через неделю после этого разговора дед Михей скончался.
Мне так и не удалось прочитать Михею написанный рассказ, не успела, ржавчина войны изъела его измученное сердце.
Одноглазая и плоская
Памяти моего деда, Степуленко Петра Михайловича, посвящаю
В 1941-ом Петру исполнилось 35 лет. Жена, четверо деток: три дочери и наследник-сын. На фронт его взяли осенью, когда фриц под Москвой готовился к победному параду.
Парад состоялся, только по Красной площади шли наши бойцы, и среди них Петр.
Попал он в Сибирскую дивизию, задачей которой было остановить врага любой ценой. Вместе с ним в батальон зачислили племянников, сыновья старшего брата, девятнадцати и двадцати лет. Служили они в разведроте и славились отменным балагурством, коего от отца своего переняли. Несколько раз Петр виделся с ними. Парни имели рост под два метра, белозубые улыбки, чёрные кудри – в общем, гроза для девчат. Младший, Иван, тот посмирнее, а со старшим, Антоном, никакого сладу не было. И порол его отец до 18 лет, а толку не добился. То, понимаешь, с молодайкой свяжется из соседнего села, то вдову пригреет, а иной раз и замужней голову задурит.
Уж как его мать умоляла: «Женись, сынку!», а тот обнимет её и задушевно так молвит:
«А что, если, мама, судьба моя живёт где-то далеко отсюдова, и ждёт меня не дождётся…. А я женюсь! Как же, мама, тогда получится? Погожу я чуток» – Так до войны и годил.
Уезжая на фронт, сказал: «Ждите, мама, вернусь с невестой!»
Пётр встретился с племяшами перед отправкой на передовую, возле теплушки. Навалились вдруг откуда-то сверху, обнимают:
– Дядька, соскучились по родне. Как вы тут?
– Помаленьку, – Петр раскурил самокрутку. – Вы как?
Младший открыл рот, но, получив тычок от брата, замолк.
– Нормально всё у нас, – молвил Антон, улыбаясь белозубо, – в медсанбате славная сестричка есть!
– Тебе всё бабы! – закашлялся Пётр. – Матери письмо написали хоть?
– Написали, дядя Петро, – вступил в разговор Иван.
– Слышь, дядь, – не унимался Антон, – нам здесь один учёный сказывал, что есть такая рыба – камбалА называется. Она плоская и у неё всего один глаз. Говорит, что жареная страсть как вкусна. Как думаешь врёт?
– Ясно дело, врёт! – Иван рубанул рукою. – Как тебе рыба с одним глазом будет жить? Ты такую хоть раз видал?
Дядька докурил самосад и выдохнул:
– Бог его знает, можа и есть.
Паровоз гуднул три раза. Антон шагнул вперёд и крепко обнял родича:
– Не поминайте лихом, ежели что. Родным кланяйтесь поясно и маманю обнимите.
Иван добавил:
– Хорошо хоть мама Настьку родила напослед, будет у кого внуков нянчить.
Пётр вскинулся:
– Вы что это? Прощаетесь, как перед смертью. Вы бросьте это!
Старший глянул незнакомо, по серьёзному:
– Да не серчайте, дядько. Чуем, что в последний раз видимся.
Не дав Петру более сказать и слова, они по очереди крепко обняли его и ушли.
Прямо с поезда да в бой. Отбросили немцев, но от дивизии осталось одно название. Смолотили жернова войны Сибирских богатырей. Петра ранили, и он, подлечившись в прифронтовом госпитале, возвращался назад, в свою часть. Поджидая машину, курил, прислонившись к стене.
– Предъявите документы! – Седой капитан сурово глядел на бойца.
– Слушаюсь!
– Из госпиталя?
– Так точно, товарищ капитан!
– Прошу вас, сержант, помочь. Тут такое дело, могилу надо закопать, а в госпитале ни одного на ногах.
– Сделаем, товарищ капитан. Куда идти?
– Тут недалеко
Могила была неглубокой и наполовину заполненная водой. Рядом лежало два тела, обёрнутые в плащ-палатку.
– Что ж так-то, не по-людски?
– Нет времени, да и сил, сержант, тоже.
Капитан устало потёр лицо.
– Хоронить некогда, поминать некогда. Еле добился разрешения похоронить братьев рядом, не в общей могиле. Деревеньку-то разметали и погост тоже. Вот тут, в рощице решил.
– Командир ты им, что ли?
– Командир. Они жизнь мне спасли, а сами вот… Перед смертью младший бредил, всё просил ему пожарить одноглазой рыбы.
Петр застонал, и, упав на колени, открыл лица покойников. Иван и Антон.
– Знакомые? – наклонился капитан.
– Племянники, – еле слышно пробормотал он в ответ.
После войны завербовался Петр на Сахалин, в город Александровск. Ещё лет двадцать ходил рыбаком на катере в артели. Жена на Сахалин не хотела ехать, и вышел у них по этому поводу скандал, но Петр на своём умел настоять. Вскоре и дочка родилась младшенькая.
– Чего не ешь? Пётр? Чего молчишь? Камбала уже остыла вся.
Голос жены вывел его из прошлого.
– Да так, задумался. Вспомнилось кое-что.
Он взял в руки вилку и усмехнулся:
– Одноглазая и плоская.
Три шарика
Посвящается моему дедушке
Время летит очень быстро, бывшие девчонки уже стали бабушками, но кажется, только вчера мой дед гладил меня по голове… Я помню его тяжёлые, заскорузлые от работы, ладони.
Раннее утро, солнце ещё не показалось из-за сопок, я крепко сплю, но запахи с кухни заставляют меня вынырнуть из сладкого забвения.
– Проснулась, сапушка! – колючая щека деда соприкасается с моей.
Я чувствую его губы у меня на виске, и запах крепкого табака щекочет ноздри. Чихнув, окончательно просыпаюсь и руками крепко обвиваю дедушкину шею. Он подхватывает меня и несёт на кухню, где бабушка жарит блины на большой сковороде. Усевшись на табурет, дед таинственно поглядывает на меня:
– Ну? Сколько блинков съешь?
Я кручу головой:
– Один!
– Во как? А что ж так мало?
– Так они ж большие, деда! И молока стакан!
Дед смеётся:
– И сметанки сверху!
Мы едим блины, пока не приходят мама и отец.
– Вы что так рано встали? – удивляется мама.
– С внучкой гулять пойдём!
– Гулять? Ура! Деда, а куда?
– Так, куда скажешь, туда и пойдём.
– Тогда на болото! Мне не разрешают там ходить, но с тобой ведь можно, да?
После завтрака натягиваю сарафанчик, обуваю сапожки и бегу на улицу, на крыльцо, где курит дедушка. Мама тихонько что-то ему говорит, а он улыбается в ответ. За ворота мы выходим рядышком, взявшись за руки. Моя ладошка утонула в широкой ладони деда, ей там уютно и тепло. Идём, не торопясь, негромко переговариваясь.
– Много рыбы наловил, дедуль?
– Нормально!
– План выполнил?
Он смеётся:
– А как же! Перевыполнил! А у тебя как дела?
Я вздыхаю:
– Расту помаленьку, но слишком медленно…
Он гладит меня по косичкам:
– Не торопись, жизнь летит быстро.
– Летит? Она что, птица?
– Да как сказать? Иной раз и птица, а то и поездом едет и ракетой летит.
Я хлопаю ресницами и думаю, что дед шутит. Этих взрослых трудно понять, обычно дедуля говорит нормально со мной, но сегодня он странный, задумчивый. У самого болота дед садится на пригорок: