не понимая ничего, не отвергая.
Так столяр потом заливает свой верстак.
Так мчится в небе ласточка нагая.
* * *
В нас всех богов укрыты семена[1]
Хотя едва ли их припомним имена.
Печалиться ли нам с тобой о смерти,
когда всечасно в нас кипит последний бой:
то боги в нас, как в смертной круговерти,
жизнь защищают, жертвуя собой.
К богам в себе мы так неблагосклонны.
Не постигая, что вовне их нет,
что это их глубинами в нас дышат волны,
и пограничья бдительны бессонно,
и музыка порой слышна планет.
Есть кто-то в нас, с кем боги в перекличке,
кто понимает их сияние вполне.
Кто неподвластен слепоте привычки,
кто просыпается и царствует во сне.
* * *
О дым непостижимый, уходящий!
И вся тоска, идущая на нас
из облаков и мощи рощ летящей,
пронзает вновь вселенство наших глаз.
Летящее и зыбкое вселенство.
Отец и мать ушли; ушел весь род.
Скончалось детство, отнято наследство.
Но кто-то же в пустотствии живет?
Ведь кто-то же к земле прижался ухом?
Есть кто-то же, кто подлинно скорбит,
кто свят сквозным благодаренья духом,
кто как Земля и как вода не спит?
* * *
Эту память ресниц
я хотел бы оставить воде,
недоверчивой влаге чернил,
чтоб не стать только прахом и пылью.
Боль бессрочна как бред;
Ты останешься сущностью лет;
Бог дается тому,
кто причастен тоской к изобилью.
* * *
Как хрупко зеркало сознанья!
Еще чуть-чуть, и ты не виден,
не слышен; словно мирозданью
ты стал вдруг чужд и неподсуден.
И ты не слышишь воли рощи,
хотя листы тебя качают…
Как мощно всё они венчают!
Ведь в мире тайно дышат мощи.
Одни руины дышат вольно.
Останки царственны в гробницах.
Уже не тесно и не больно.
И отблеск душ – как тень от птицы.
Земля – погост бессчетных мумий,
помпей, племен и саркофагов,
пронзенных музыкой безумий,
промытых флейт и бубнов влагой.
И ты, оставшийся тихонько,
уже одной ногой в руинах,
глаголешь междумирьем только,
гудящим в сагах и былинах.
* * *
Уступи мне, скворец, уголок,
Посели меня в старом скворешнике.
Отдаю тебе душу в залог
За твои голубые подснежники.
Николай Заболоцкий
Сюзереном стал вещий вассал,
уступив свой и за́мок, и рощу
чтоб весною с неслыханной мощью
дух скворца в человеке восстал.
Потерявший сознанье скворец
и двуногий, из праха восставший,
путешествуют вместе; творец
изумленно сморгнул, повидавши
дружб немало на вечном веку.
Протоплазменно ночь погасила
их владенье на полном скаку
в измеренье, где слабости сила
возрождается в тайне из тайн,
где Орфей оволшебил кифару
чтоб отправиться вовсе не в Рай -
чтоб за смертью найти себе пару.
Так и наш, из Тарусы, певец,
сдав залогово душу природе,
обнаружил бессчётие лиц
в самом тихом и хрупком народе.
Там не громы творят чудеса
и не дерзкие слова кощунства.
Там волшебная грезит роса
на вершине бесстрастного чувства.
* * *
Я сделался нервной системой растений,
Я стал размышлением каменных скал,
И опыт осенних моих наблюдений
Отдать человечеству вновь пожелал.
Николай Заболоцкий
Я стал бы безудержно свойством деревьев,
когда бы хватило мне веры в траву,
в свободную волю предгорных кочевьев,
где жизнь не качается подло во рву.
И в каменность скал помещаясь отважно,
и бережно тратя ток сил на цветок,
я тихою сагой светился бы влажно,
поутру туманом лаская поток.
Что ж мне помешало стать мытарем поля,
дождей пастухом, охранителем звезд?
Зачем я к машинам себя приневолил,
коль мозг трепетал пред алмазами рос?
* * *
Меж сновидений мы плывем,
и меж ручьев, и меж листами.
И что-то происходит с нами.
Но что? едва ль когда поймем.
Врастаем мы в наш вечный дом
или разматываем нити?
Поток невидимых событий
течет в нас горем иль ручьем?
Нас промывает чей-то дождь.
Мы вовлекаемся в теченье
поэмы той, чьё назначенье:
изобличить в нас тайно мощь.
Лишь тишь бескрайняя войдет
в случайность электронов тела,
и не найдешь иного дела,
как длить невидимый полёт.
* * *
Узнай себя – в лягушке, в теплом иле
бормочущей, но в моцартовой силе.
Отнюдь не дремлющей, отнюдь не сладкопевной,
но просто: дивной, никогда не гневной.
И в змейке, пруд пересекающей сквозь ряску.
Хотя мудра, но взгляд – текуч и ласков.
Нет ни испуга в ней, ни страсти, ни насмешки.
Открыта миру вся, без зовов и без спешки.
Пруд – не укрытие, не дом и не селенье.
Лишь – воссияние, лишь изумленье.
* * *
Печаль Создателя миров
дала нам мимолетный кров.
Печалью Вечного Отца
сияют очи молодца.
И очи девы веселы
печалью осени стрелы.
Мы пронзены печалью рек,
дорог, где тает грязный снег
и тихого сквоженья лет,
где оседает в травах бред.
И имена – в печальной мге.
Так ты юнцом блуждал в тайге.
Кедровник мшистый был как храм,
как «гроб, где я умру без ран».
Там вспоминались имена
как жизни прошлой письмена.
В кедровнике – всегда лишь ночь.
В нем пел орган, что гнал нас прочь.
Печаль предвечную земли
я о спасении молил.
Но выбрался в печаль лугов,
в сиянье лиственных богов.
Отец молчал печалью рук,
морщин бесчисленных излук.
Как быстро ветер гонит боль,
и как вкусна на хлебе соль.
Печалью выстлан света сгиб.
Как нежно веянье молитв.
Корова чует власть тоски.
Как мне соски ее близки!
Печален жук, ползущий в жуть.
Как он далек, чтоб в нас заснуть.
Как бесконечна трав тайга.
Улитка тщит свои рога.
Невероятие всего
дух превращает в вещество.
Я пригибаюсь к склону зим.
Каков мираж метельных схим!
Концерт закатов так велик!
Как цветобог, как Ницше крик!
Печален Заратустры шаг.
Печален каждый гордый стяг.
Печаль струит Великий Глаз.
Как здесь обманчив дня экстаз!
Как ночи мощен водопад!
О, как далек наш вечный сад!
* * *
Есть в одиночестве тропа.
Её нельзя нам не спасти.
По ней велит сама судьба
суть одиночества пройти.
Быть в сумраке пустынных лет.
Но здесь скорее значит – быть.
Впускать в себя внезапный свет
и многое в себе забыть.
Не говорить и день, и сто,
и поменять привычек вязь.
И заполнять волшбу листов
как будто ты в изгнаньи князь
иль просто неизвестно чей
сын и посланник тишины,
когда в безмерности ночей
ты пересмотришь детства сны.
* * *
Как поздно ты, отчаянье, пришло.
Когда уже поломано крыло.
Как странно, что открылся горизонт,
когда утрачена основа бега.
Когда уж ни вперед и ни назад,
и корни не сулят побега.
В отчаянье без почвы смысла нет.
Лишь в поражениях ты можешь ждать побед,
когда отчаянье – источник силы.
Когда вдруг обнажается исток,
и ясно виден твой финальный срок,
и все, что длится с той поры меж строк -
воскресшей памяти небытия массивы.
И пораженьями обложенный как зверь,
ты в исчисленьях утонул потерь;
куда ни кинешься – везде ты нищий.
Все, что ни сделаешь, – лишь первый шаг.
Ты сам вчерашний – свой первейший враг.
Но если есть в тебе еще костяк,
зажги невидимый костер на пепелище.
* * *
Когда б мы не стояли на плечах
того, кто здесь до нас уже прошел,
мы не смогли бы достигать до дна.
Мы по-иному бы природу созерцали:
чуть сонно, исступленно, очумело;
и в нас экстаз иль ропот или страх
бурлил бы и кипел осатанело.
Но мы так много чувствуем вещей,
пронзенные сплетением догадок,
касаемся стен вещих и мощей
и чары музыки, чей голос – между складок
текучих облаков, где нимфы рек
теперь живут, ручьи оставив рыбам;
но в древе иногда – Орфей поет как снег
растаявший, и мощь ствола – не глыба,
но весть, как сакрэ кёр навечно днесь.
Так, стоя на плечах, я шарик вижу весь.
Но тот, кто до меня, он тоже – на плечах
стоял, ничуть не менее смущенный
догадками о сущности Ничто.
А первый в этой цепи:
он на плечах стоял задумчивых богов,
которые стелили ему кров,
нашептывая в ухо свои песни.
Вот почему в нас ха́осы миров,
хотя всё глуше отзвуки основ,
всё тише шепоты, всё занебесней.
И тот, кто нас порой зовет к себе,
тот непричастен к гону и к гульбе,
он не похож на врана-толмача,
ведь мы в пути (вот дивно что!) отча-
явшись почти, мы все-таки в пути.
Мы в русло вновь своё вливаемся почти;
вот именно – почти: в нас кто-то что-то льет: