и чокнись с Богом чашками Ай-Петри;
на каждой восхитительный пейзаж –
сирень небес над каменным болваном.
А статус Крыма – ваш или не ваш –
бессмертному, прости, по барабану».
Мы выпили, решили закусить.
Забомжевав, скитались по России.
В иные дни случалось и просить,
но воровали чаще, чем просили.
* * *
Выпил парень, поехал в Иваново
да влюбился там в деву-лису.
Завлекла к себе в спальню она его,
расплела накладную косу;
рыжеватою шерстью покрылась вся,
зубы щёлкают, морда остра.
Взвыл любовничек, к выходу кинулся,
рухнул на пол, дышать перестал.
Вот очнулся в лесу заболоченном:
где бумажник? Бумажник тю-тю.
В череп будто бы гвозди вколочены,
а рука превратилась в культю
левая, а дрожащею правою
чертит парень невидимый крест.
В океане забвения плавая,
надвигается город невест -
крыши красной посыпаны паприкой,
в подворотнях пульсирует снег,
и плетутся на ткацкую фабрику
безутешные толпы калек.
На дне
Дерево стало рыбой, а дождь кустом.
Дьявол пришёл и осенил крестом
спящего андрогина с лицом дракона.
Вывел старик на улицу паука.
На пауке – ошейник, а старика
кличут Фаддей Евграфович Никаноров.
Вот он идёт быстро ли, медленно
вниз головой на городское дно,
видит бомжей, демонов, проституток;
в правой руке топорщится мокрый куст,
в левой – в смоле и листьях, горька на вкус,
пляшет ставрида-рыба на ножках гнутых.
В чёрные дыры затянутые дворы,
радуются пришельцу. И комары
пьют его кровь, превратившись в продажных женщин.
Лает паук на кошаков и крыс.
И андрогин кричит старику: «Проснись!» –
даром что сам сновиден он и нездешен.
По мотивам
Плохая карма
Плохую карму выдали Ивану.
– Хорошие разобраны давно, –
сказали, покачали головами…
Сидят и наслаждаются кино.
Там пьяный батя мается в передней.
В светёлке акушерка мельтешит…
Родился Ваня дураком последним,
читает Ваня книгу Берешит;
хохочет, ничего не понимает,
болтается у чёрта на рогах,
коту сапог кирзовый предлагает,
хотя коты не ходят в сапогах.
А где-нибудь в Италии далёкой
грустит старик, похожий на бревно;
папаша Карло, карлик одинокий –
плохая карма, сразу видно, но
есть у Карлито странная картина,
на ней в очаг пихает колесо
кубический гомункул Буратино,
а в правом нижнем – подпись: «Пикассо».
– Продай, отец, – откроешь галерею!
Тебя бы, старый, Феликсом назвать!
– Тьфу, – отвечает, – уходи, еврей, а
тот натюрморт бесплатно можешь взять.
* * *
Мы искали, где собака зарыта;
землю мёрзлую рыхлили, копали.
Обнаружили пустое корыто,
рыбий остов и скелет аксакала.
Голем Павлович сказал: «Это Пушкин.
Ну, не собственной персоною то есть.
Но куда запропастилась старушка,
что пилила аксакала всю повесть?»
Мы продолжили копать за собаку,
долго, коротко ли – без передышки.
Извлекли на свет гомункула в банке
и раввина в пожелтевшей манишке.
Голем Павлович сказал: «Это брат мой,
не раввин, а тот, который гомункул».
Мы решили возвращаться обратно,
совершили небольшую прогулку;
в повторяющихся снах заблудились,
покатались на змее Зодиака,
но не вызнал до сих пор ни один из,
где зарыта эта ваша собака.
* * *
Сунь Укун говорит обезьянам: «Прощайте!» -
машет лапой косматой руки.
Эмигрирует в Штаты ли в поисках счастья
или едет в республику ШКИД;
или, может, чудовище злобное вертит
на трёх буквах, последняя – «ю».
«Подари мне, любимая, персик бессмертья, -
обезьяне своей говорю. -
Я хотел бы вонзить в золотистую мякоть
сладко ноющие резцы,
и, упав на траву, хохотать или плакать,
наполняясь энергией ци.
Сунь Укун испарился, а мы – ну ещё бы! -
остаёмся на птичьих правах
в этих вечнозелёных прекрасных трущобах
без царя в золотых головах».
Аргумент
Было душно. Пел пернатый кантор
всей своею маленькой душой.
День перевалил через экватор
и на понижение пошёл.
Воздух плотной плёнкою казался.
Над асфальтом поднимался пар.
Гладил мальчик солнечного зайца
на веранде. Рядом мирно спал
молодой ретривер золотистый
и во сне рассматривал кота.
Кот же на рыбалку шёл, светился,
выпускал колечки изо рта.
В лапах – трубка, удочка, ведёрко…
И уже как будто не во сне
тёрли духи облако на тёрке,
чтоб летел на землю мокрый снег.
Замолкала птица, без оглядки
проносилась сквозь холодный свет.
Выпущен мальчишкой из рогатки,
мчался камень дезертирке вслед.
Разгонялся до потери пульса -
от натуги даже покраснел;
поравнялся с птицей, промахнулся
и исчез из виду вместе с ней.
* * *
Лёг в кровать, задумался, задел
локтем задремавшую супругу;
повернулся на бок, а затем
на спину… И вот идёт по лугу,
наступает прямо на цветы
жёлтые, багровые, любые:
вран-да-майна, мачеха-и-ты,
даже о ромашках не забыли.
Пьяный ангел валится в траву,
по земле катается, хохочет.
Бабочки по воздуху плывут,
закатив фасеточные очи.
Обернёшься – и черным-бела
роща расступается зловеще.
– Не смотри туда, сомнамбула, -
говорит сновидцу волнорезчик,
вырезая дивную волну,
на воду красавицу бросая.
Едет новобранец на войну,
руку под подушку запуская…
Он проснётся через полчаса,
весь в земле, укушенный женою;
распахнёт потухшие глаза
и заденет даму за живое.
Аргумент
«Не грусти, – говорил мне молчальник –
без озвучки, но я понимал, –
всё потеряно, друг, изначально;
обезьяна ты или кайман,
альбатрос или чёрная мамба,
наступает такая пора –
не спасут ни хореи, ни ямбы,
ни везение, ни доктора.
Эту фундаментальную тему
разрешают посредством ножа,
но куда бы душа ни взлетела,
существует ли, парень, душа?»
В отдаленье корова мычала,
дым курился над древней избой.
Скалил жёлтые зубы молчальник,
а точнее, остатки зубов.
Я на камень замшелый уселся
(правда в том, что в ногах правды нет).
И вонзилось мне лезвие в сердце,
как последний его аргумент.
Веселящий газ
Ленинград
Человек начинается с левой ноги –
вот проснулся и с левой встаёт.
Под крылом не зелёное море тайги,
а тускнеющий мартовский лёд;
грязноватого снега развалины на
тротуарах, пивная, продмаг…
Человек упирается в стену, стена
упирается в длинный овраг.
Там тамбовские волки играют в снежки;
наигравшись, спешат на парад.
В серых лапах пунцовые держат флажки.
Из Тамбова идут в Ленинград.
Человек улыбается, машет волкам.
«Наконец-то! – кричит. – Молодцом!»
Удаляется в ванну, по жёлтым клыкам
водит щёткою, бреет лицо;
корчит зеркалу рожи (не может без рож),
а из зеркала смотрят враги.
Между тем просыпается город и тож
поднимается с левой ноги.
Гумилёвский трамвай по Приморской бежит,
в отсыревшие боты обут.
Улюлюкают дамам на Стачек бомжи.
А по Невскому волки идут.
Следствие
Детектив изучает улики:
пол-литровую банку черники,
перья чаек, какие-то злаки,
норку мыши, лукошко опят.
Нарезает круги, размышляя;
запирается, чтоб не мешали
в кабинете. Зелёной клешнёю
потирает опять и опять
подбородок массивный багровый.
Вспоминает родные дубравы
на планете Аркадия Нова,
в олимпийские кольца свернув
впечатляющий хвост. А в подвале
душегуб созерцает ладони,
на которых сверкают медали,
из которых одна за войну,
а вторая за что-то такое –
в двух словах не опишешь. Толкая
вагонетку с бобами какао,
запыхавшийся судмедэксперт
говорит в диктофон: «Вероятно,
мышь убита тупым долгопятом».
Долгопят поправляет: «Предметом».
«Не тупым», – возражает предмет.
* * *
Она стоит под деревом нагая.
На голове два синих попугая;
один продолговатый изумрудный,
другой же вообще не попугай.
А дерево то яблоня, то вишня -
само не понимает, как так вышло,
но ты его за это не ругай.
Тут есть, конечно, пара неувязок.
Она стоит одетая под вязом,
на ней крутые валенки и стразы,
а больше ничего. Ну а чего
ты ожидал, читатель или зритель?
Вы с ней сто лет под ивою стоите;
вам машет солнце костью лучевой,
поёт зюйд-вест, селена глазки строит,
тень ворона выклёвывает глаз.
Стекает с веток красный дождь листовок…
Она считает, что грустить не стоит.
Её дыханье – веселящий газ.