Ярослава Ананко
Каникулы Каина Поэтика промежутка в берлинских стихах В. Ф. Ходасевича
Мариэтте Омаровне Чудаковой
ВСТУПЛЕНИЕ
В первой половине 1920‐х годов важнейшим центром русской литературы за рубежом становится Берлин. Для писателей, живущих в немецкой столице или время от времени наезжающих туда, берлинский период оказывается переходным состоянием, «промежутком», в котором ощущала себя русская послереволюционная словесность. Здесь закладываются основы как экспериментальной поэтики, которая будет доминировать в советской литературе 1920‐х годов, так и эмиграционного письма, которое, консервируя и продолжая эстетику Серебряного века, впоследствии будет развиваться в Париже и других центрах русского зарубежья. После берлинского опыта одни возвращаются в Советскую Россию, другие окончательно становятся эмигрантами. Здесь происходит формирование особой писательской среды, в которой политико-биографические вопросы «куда ехать» и «где и как жить» ставятся и решаются наряду с вопросами поэтологическими – «как и для кого писать дальше».
К числу ключевых действующих лиц, характеризующих берлинский период русской литературы, относится Владислав Ходасевич. Именно в Берлине он начинает писать свою последнюю книгу стихов – «Европейская ночь», которая принесла ему славу одного из ведущих поэтов эмиграции. При этом в текстах Ходасевича, сочиненных в немецкий период, Германия и Берлин являются не только «случайным» местом написания, но и их сюжетообразующей (мета)темой. В цельных поэтических нарративах и отдельных лирических этюдах, действие которых происходит на померанско-бранденбургских курортах или в урбанистическом угаре берлинского метрополя, Ходасевич разрабатывает модусы письма и самоописания литературы, во многом ставшие парадигматичными для поэзии русской эмиграции. Тем удивительнее, что мультифункциональный берлинско-германский промежуточный хронотоп, организующий «Европейскую ночь», до сих пор остается недостаточно изученным в исследовательской литературе. Настоящая работа – попытка восполнить этот пробел.
Эта книга выросла из диссертации, защищенной в 2018 году в Институте славистики Берлинского университета имени Гумбольдта, поэтому в книге учтены исследования, вышедшие до 2018 года. Для настоящего издания текст был стилистически переработан, но наверняка в книге сохранились следы этюдной усидчивости, свойственной квалификационным работам. Я очень признательна Германской службе академических обменов DAAD за предоставление аспирантской стипендии, благодаря которой у меня было время и возможность написать эту книгу. Большое спасибо моим научным рецензентам Сузи Франк и Майклу Вахтелю за курирование работы, конструктивные советы и чуткую критику, Генриху Киршбауму и Татьяне Ананко – за содержательные дополнения, вычитку и корректуру рукописи. Отдельно я бы хотела поблагодарить Ульяну Волохову, Ниови Зампуку, Светлану Сиротинину за помощь в поиске редких книг, а также весь славистский аспирантский коллоквиум Гумбольдтовского университета, в котором обсуждались отдельные главы монографии.
ЭПИСТЕМЫ ПРОМЕЖУТКА
Писать о стихах теперь почти так же трудно, как писать стихи.
Юрий Тынянов. «Промежуток»
Первая, вводная часть книги призвана ввести в спектр тех историко-литературных и поэтологических вопросов и дискурсивных контекстов, обсуждение которых позволит наметить проблемные поля исследования. В качестве отправной точки, теоретико-методического и концептуального компаса для работы послужит статья Юрия Тынянова «Промежуток»1. Именно в ней Тынянов изнутри событий, в прямом эфире заявленного «промежутка», очертил идентификационные проблемы и поэтические тенденции того периода русской поэзии, в котором создавалась берлинская часть «Европейской ночи». Кроме того, именно в «Промежутке» он произвел методологическую ревизию и одновременно разведку устоявшейся и потенциальной критико-исследовательской оптики, сообразной «промежуточным» явлениям литературы. В «Промежутке» и смежных текстах Тынянова были предложены и испробованы многие перспективы и терминологические метафоры, одна часть которых впоследствии вошла в понятийно-концептуальный инструментарий литературоведения, а другая, вследствие различных причин, была оценена недостаточно. В этом смысле вводные главы предлагаемой читателю книги должны не только обозначить радиус вопрошаний, релевантных для проблематизации берлинской (мета)поэтики Ходасевича, но и внести свой историко-научный вклад в изучение литературоведческих дискурсов эпохи вообще и тыняновских построений в частности.
Время одиночек и критическая инерция
Как поэт Ходасевич сформировался, читая символистов и подражая старшим современникам и законодателям интеллектуально-поэтической моды 1900‐х годов, но заявил о себе тогда, когда символизм уже начал исчерпываться, а примкнуть к восходящим акмеизму или футуризму поэт так и не решился. Свое положение опоздавшего одиночки Ходасевич не случайно сравнивал со статусом Марины Цветаевой:
Мы же с Цветаевой, которая, впрочем, моложе меня, выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались навек одинокими, «дикими». Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть2.
Так в парижском очерке «Младенчество» 1933 года Ходасевич с ироничным сочувствием по отношению к «классификаторам» формулирует свою и цветаевскую «неопределенность». Не примыкая к различным школам и группировкам, Ходасевич и Цветаева программно образуют новый литературный класс – касту диких одиночек. При этом литературная (само)изоляция эстетизируется и подается как исключительность3.
Сложно сказать, насколько Ходасевич в начале 1930‐х годов (когда было провозглашено вышеприведенное самоопределение), всячески педалируя свою изолированность и отлученность от литературных группировок, следует некоторым положениям, выдвинутым в тыняновском «Промежутке». В любом случае признание Ходасевича попадает в тот промежуток, в котором оказалась русская поэзия в начале 1920‐х годов и который характеризуется Тыняновым как время смены парадигм, когда на место школ и течений приходят поэты-одиночки:
Поэтическая инерция кончилась, группировки смешались, масштаб стал несоизмеримо шире. Объединяются совершенно чужие поэты, рядом стоят далекие имена. Выживают одиночки4.
Отношения между Ходасевичем и формалистами имеют длинную и сложную, порой конфликтную историю, отдельные аспекты которой нам еще предстоит проговорить. Формалистов Ходасевич придирчиво читал, причем и как поэт, и как литературный критик, и как исследователь литературы. То, что в автоописании Ходасевича присутствует сознательная или непроизвольная оглядка на авторитетную и резонансную тыняновскую статью, более чем гипотетично: Ходасевичу в «Промежутке» посвящена отдельная подглавка.
Прежде чем непосредственно обратиться к тыняновской характеристике Ходасевича, хотелось бы обозначить проблемный статус самой статьи Тынянова. В рецепции Тынянова, с одной стороны, принято разделять научное и художественное творчество опоязовца5, с другой – прослеживается тенденция к прямой или непосредственной дихотомизации литературоведческой и литературно-критической мысли Тынянова, причем как в российском, так и в западном формализмоведении. Так, внутренним противоречиям между «оценочными» (вкусовыми) суждениями Тынянова и «научными» положениями его концепций посвящена отдельная статья Мариэтты Чудаковой, в которой уже на уровне заголовка – «Утопия Тынянова-критика» – разделительно маркируется жанровая специфика рассматриваемых тыняновских работ и дается их характеристика («утопичность»), косвенно отделяющая их от «научных» трудов6. И даже такой исследователь формализма, как Оге Ханзен-Лёве, ученый, вышедший из совершенно иной историко-научной традиции, обходит вниманием вклад «Промежутка» в парадигму формалистских вопрошаний середины 1920‐х годов. «Научный» Тынянов фаворизируется, «Промежуток» (как и само понятие промежутка) появляется в фундаментальном фолианте венского ученого всего один раз, на одной странице, положения тыняновской статьи передаются четко, но кратко, по крайней мере эта краткость диспропорциональна проблематизациям других концептов Тынянова7.