Я не понимаю, что это значит. Не понимаю. Просто нажимаю на газ, и мы едем дальше.
МЫ ЖИВЫ
Перевал за перевалом. Южная Болгария вся из перевалов. В свете фар шарахаются какие-то зверьки, енотовидные ежи, ни дать ни взять не задавить. Этакие маленькие слоники перебегают ночную дорогу. Мы поднимаемся все выше, час за часом, поворот за поворотом. Это другая страна, в окно рвутся новые запахи, другие ветерки, а я все еще не знаю, как пахнут ее волосы, и ни о чем другом думать не могу, пока мы молчим – час за часом, поворот за поворотом. Никогда еще не было такого блаженства – в молчании, наедине.
МЫ ЕДЕМ ДАЛЬШЕ
Турция. Терминал. Я вообще не знаю, откуда она вытаскивает документы, но они есть. Видимо, отличные документы, то, что надо чтобы проходить все таможни насквозь. Они видят паспорт в руке, а ее не видят. Я не вижу у нее никакого паспорта. Бред? А разве это не то, что надо, не то, что лучше и не придумаешь?! Может, гипноз, может, сон, может, мы умерли, газу – и вперед! Через тридцать минут мы вылетаем на равнину. Светает. Сна – ни в одном глазу, разве что ноет тело. О, вот и Турция! Я в первый раз улыбаюсь – но совершенно не ей, совершенно своим мыслям, и только когда оглядываюсь, вижу ее улыбку.
МЫ МЕРТВЫ
Горы, горы. Раскаленный гудрон дороги. Мы должны оставлять на нем четкий след. Широченные трехрядные дороги – можно разминуться с чем угодно, даже со своим будущим.
МЫ УМЕРЛИ
Солнце почти заходит, вот-вот закат, я включаю габаритные огни, и приборная доска становится чем-то вроде костра, уютного и завораживающего, над которым – дорога. Это одно из чудес века: сочетание несочетаемого, движения и статики, свободы и защиты. Когда час за часом едешь так по пустынным дорогам, уже не знаешь, во сне или наяву перемещается твое тело. Твое – и ее. Она сидит ближе, чем руку протянуть, но это лишнее. Свет приборной доски. Шелест шин. На спидометре – сто в час. Молчание. Тишина. Никаких кассет, никакой музыки, щедро запасенной в дорогу. Перевалы лучше всего было проходить под французский шансон. Адамо, Брассенс. Магнитола с автореверсом, не нужно менять кассеты… А сейчас тишина. Тишина.
Я скашиваю глаза вниз, на щиток магнитофона. Он горит. Кассета крутится. Громкость – на максимуме. Ни звука.
Только шелест шин.
Я трогаю регулятор – полоска громкости бежит вниз и снова вверх. Ни звука.
– Это обязательно?
Я оборачиваюсь направо.
– Ты не любишь…
– Музыка волчий вой. Овец завораживает. Но если ты сам…
Магнитофон вдруг взрывается на полной громкости последним аккордом: «А-у-у!» Я бью по кнопке, выбрасывающей кассету, нечаянно дернув руль в сторону – машина делает вираж, вновь выравнивается – и в эту секунду мы оказываемся на другой дороге, узкой, со стертыми линиями разметки…
– Что еще за шоссе в никуда?
– Не тормози. Все дороги ведут в никуда. Ты просто выключил музыку.
МЫ ЖИВЫ
Полночь. Бензина осталось километров на сто, впереди никаких признаков жизни. Идеально ровная трасса. Ни машины. Тишина. Куда мы едем? Где таблички, ориентиры? Нет смысла смотреть на карту, и возвращаться тоже незачем – отмахали километров двести от поворота. Если это был поворот…
– Не беспокойся, теперь недалеко. Сейчас будет мотель.
– Откуда ты знаешь?
– Мы срезаем путь. Это запретка.
– Запретка? Почему, куда? Ее не охраняют?
– Охраняют. Музыкой в магнитофоне.
– Я не понимаю.
– Хорошо. Кредитными карточками. Обязательным страхованием. Собственной жилплощадью. Собственным уютным автомобилем. Так понятней?
– Да. Но почему мой собственный уютный автомобиль едет сейчас по этой дороге?
– Потому что тебе все равно куда.
– Откуда ты знаешь? Я ехал в Дамаск.
– Чепуха. Ты просто выбрал цель – чтобы ехать прочь.
МЫ УМЕРЛИ
Он появляется в свете фар внезапно. За ним – вертикально уходит вверх темная масса камней и оползней. Дальше – темнота. Выступает из мрака решетчатый каркас, основание какой-то вышки. Ветряк. А это двухэтажное здание – мотель. У подножия горы Сара.
– Откуда я знаю ее название?
– Я знаю.
– Здесь никого нет?
– Разумеется. Но переночевать можно. Мы доберемся на место утром.
– Машину оставим тут?
– Да.
Дверь не заперта. Внутри пахнет горячей пылью, пустотой. Пол чуть поскрипывает.
– Взять из машины фонарь?
– Не надо. Дай зажигалку.
Загорается огонек, и я вижу в ее руке свечу. Пламя быстро вырастает, отбрасывая наши тени на стены и потолок.
– Ты ляжешь наверху. Там все постелено.
– Такое гостеприимство? Нас ждали здесь, похоже, лет двадцать…
– Пятнадцать. Я лягу внизу. Возьми свечу. Поднимешься – и первая дверь налево. Ты устал.
Свинцовая усталость бьет в спину, в ноги, в голову. Две тысячи километров без передышки. Как это удалось? Где комната? А, вот… Действительно, широкая дубовая кровать под покрывалом, белье как будто только что накрахмалили. Она сказала – пятнадцать лет… Запах теплой пыли и какой-то еще неуловимый… Она там, внизу, сейчас… Как же пахнут ее волосы? Может быть…
Последнее, что я помню, прежде чем задуть свечу, прежде чем стать другим – этот бред, этот почти детский всхлип сквозь дорожную усталость. Она слетает в то мгновение, когда я прикасаюсь головой к подушке. И я думаю, что проваливаюсь в сон.
МЫ ЖИВЫ
На самом деле в следующее мгновение я открываю глаза. От резкого, счастливого как крик чайки солнечного света. Он пронизывает все, владеет миллиардом пылинок в комнате, миллиардом секунд, которые можно блаженно тратить. Словно искупался в парном молоке. Но уже полдень, никак не меньше. Где она? Внизу?
Я мгновенно одеваюсь, сбегаю по лестнице (при дневном свете никаких сомнений – все ветхо, заброшено, да: пятнадцать лет – никого). И на секунду – отчаяние: ее нет. Не было. Сон.
Со мной что-то не так. Как будто стало темнее – или темнеет в глазах? Или туча закрывает солнце? Но почему тогда от позвоночника по всему телу разбегается дрожь, переходящая в боль? Что это? Слава Богу!
– Теперь надо быстрее ехать!
Она стоит в дверном проеме, в дневном проеме, отделяющем свет от мрака. Здесь просто закрыты ставни. Вот почему темно.
Я обессилено сажусь на диван, покрытый слоем пыли. Все тело болит, ломит виски.
– Подожди. Мне нехорошо…
– Я знаю. Это пройдет, очень скоро пройдет. Поехали!
– На машине? Мы же хотели дальше идти пешком?
– Тут тридцать километров. И жара. Если хочешь себя помучить – пожалуйста. Мне все равно.
Я устало поднимаюсь.
– Давай хотя бы перекусим. У меня в багажнике…
– Тебе этого уже не нужно. Мне тем более. Поехали.
Я выхожу из дома, и, прежде чем сесть в машину, оглядываюсь. Да. Декорация какая-то из фильмов ужасов, а не мотель. Выгоревшая краска на дощатых стенах. Ржавая крыша. Скелет ветряка. Все окна, кроме одного на втором этаже закрыты ставнями. А выше – гора. Вертикальная стена, к которой пристроено здание, переходит в пологий склон.
– Куда нам?
– Дальше, по дороге. До конца.
– До конца? А что в конце?
– Один вопрос – один ответ, так тебе нужно, да?
– Не знаю.
– Тогда – поехали.
МЫ УМЕРЛИ
Дорога обрывается внезапно, машину выносит на песок. Я глушу мотор. Так. Завяз. Форд лежит на брюхе, песок под ногами горячий как расплавленное олово, но боли уже нет, наоборот – легкость, и какая-то почти счастливая дрожь разливается по всему телу волнами. Она тоже выходит из машины.
– Пошли. Можешь не закрывать – здесь никого никогда не будет.
Я оглядываюсь по сторонам. Там, где кончается асфальт, торчат какие-то столбики с табличками. Как ограждение. В обе стороны от дороги. И все – разные.
– Что там написано?
– Какая разница? Возможно, ответ на твой вопрос. Видишь, сколько их – ответов?
Я читаю на одном щитке: «Природная аномалия. Зона Х», на другом: «Вечность», на третьем – «Смертельно опасно. Пребывание не более 15 минут». Дальше – какой-то самодельный щиток с надписью: «Привет участникам конгресса!», и еще, и еще какая-то галиматья на разных языках, от таблички к табличке… Некоторые покосились, проржавели, кое-где щитки лежат на земле.