«Она сказала, что ещё рано любоваться красотами болота…ми, – отвечал, икая, доктор. – Орхидеи ещё не зацвели». – «Нет, а мне интересно, что она ещё сказала про орхидеи?» – дыша на Ватсона винными парами, не унимался сэр Генри. Ему были интересны про Бэрил любые подробности. Титаническим усилием приняв более-менее сидячее положение, доктор свесился с резной спинки кровати и пытался вспомнить, что ещё она говорила про красоты болот. Вспомнив, он кивнул и глубокомысленно заявил: «Они еще не зацвели», – после чего махнул рукой в сторону, как ему казалось, торфяных топей Дартмура и, пожав плечами, окончательно повис на спинке кровати в ожидании продолжения разговора. «А орхидеи ещё не зацвели… – повторил за Ватсоном сэр Генри и резким движением развернулся к другу. – Что бы это значило?» Выслушав адресованный ему вопрос, доктор наморщил лоб, пытаясь выстроить логическую цепочку либо уловить какой-нибудь мистический подтекст в словах мисс Стэплтон. Наконец, многозначительно подняв к потолку указательный палец и снисходительно пожав плечами, он произнёс: «Не зацвели, и всё». Что означало – смысл слов Бэрил об орхидеях для двух подвыпивших джентльменов так и остался неразгаданным.
Мои соседи по ресторану с таким восторгом обсуждали эту сцену из фильма, словно она была для них культовой. Впрочем, орхидеисты – народ особый. Не даром у них в ходу поговорки: «любой, посягнувший на орхидеи, – кандидат в чучело» или – «уходя на собрание любителей орхидей, позаботься об алиби».
Как только шумная компания дружно поднялась из-за стола и вновь направилась к кинозалу, я, спешно расплатившись, поспешил за ними.
Кинопоказ «Жмурок» к этому времени уже заканчивался: минут через двадцать в зале включили свет и объявили заключительную дискуссию по итогам сегодняшних ретроспектив. В проходах появились операторы с видеокамерами, на сцену вышли импозантный Георгий Молоканов в шикарном сером костюме и чёрной бабочке в белый горошек и Саша Блудман в телесного цвета трико и футболке с надписью «Навальный». Они стали рассказывать о совместной учёбе с Балабановым в экспериментальной мастерской Льва Николаева, трактовке режиссёром задач киноискусства и о своём сотрудничестве с ним в ряде проектов.
Я со скучающим видом оглядывал зал. Помимо уже описанного мною орхидеиста в тропическом наряде из общей массы зрителей бросался в глаза ещё один персонаж – помпезного вида мужчина, одетый в блестящий золочёный костюм эстрадного покроя, с золотой цепью на груди и перстнями чуть ли не на каждом пальце. «Уж не Брильянов ли?» – невольно подумал я, сравнивая его с описанным Гошей Скромным владельцем куклы Водяновой. Рядом с ним сидел солидный мэн в винтажного стиля одежде фисташково-фиалковых оттенков. Они о чём-то оживлённо беседовали.
В зале же дискуссия текла монотонно до тех пор, пока к свободному микрофону не вышел в своём попугайно-фруктовом одеянии местный вождь любителей орхидей. Он сразу заклокотал по-птичьи крикливо, заставив публику очнуться от полудрёмы:
– Ваши «Жмурки» проповедуют культ бандитизма и насилия! Его герои – мафиози, наркоманы и бандиты! Фильм – сплошная «чернуха», и юмор его – быдло-чернушный! А кино Масленникова проникнуто тонким английским юмором. Взять хотя бы ту же сцену диалога Соломина с Михалковым об орхидеях…
И он снова с упоением и до мельчайших подробностей пересказал сцену из фильма, коей их компания так восторгалась, ужиная рядом со мной в ресторане.
– Как по-актёрски глубоко и тонко сыграл в том эпизоде Никита Сергеевич Михалков! И какую примитивную роль на протяжении всего фильма отвёл ему режиссёр в «Жмурках»! – от души возмущался орхидеист.
– Но всё же зависит от сценария, – пытался возражать Молоканов, слегка картавя.
– Вот именно, – поддакнул Блудман. – В детективную историю Конан Дойля английский юмор вплетается легко и органично. А какого тонкого юмора вы ждёте в фильме о лихих девяностых? Там место исключительно чёрному юмору!
– То-то и оно, что всё зависит от режиссёра! – заломив рукава, воскликнул тропический пиджак. – Масленников в банальный диалог сумел ввести не только тонкий английский юмор, но и связанную с цветами глубинную восточную философию. Помните, как у средневекового корейского поэта Со Годжона – его «Вешний день»?
Молоканов с Блудманом переглянулись, и было видно, что они не помнили.
– А я вам напомню! Наизусть процитирую! – не унимался орхидеист и начал декламировать, надо отдать ему должное, с неподражаемым артистизмом:
Струится золото плакучих ив,
яшму роняет слива.
Талые воды синеют в пруду,
мхом окаймлён пруд.
Вешние чувства трудно понять –
и радостно, и тоскливо.
А ведь ласточек нет ещё,
и цветы ещё не цветут.
– Понимаете, о чём это? – продолжил он после небольшой паузы, в полной мере насладившись эффектом, произведённым на окружающих своим чтением стихов. – Чувствуете двуслойность этих строк? Вроде бы всё просто: поэт рисует нам картину ранней весны, когда всё только ещё начинает расцветать. Казалось бы, живи и радуйся – вся весна впереди! Ещё даже ласточки не прилетели, и цветы не расцвели! Но в этих строках поэт сумел шедевральным образом выразить и соединить восхищение чудом пробуждения природы и одновременно острую печаль. Образно говоря – нектар и горечь весны в одном флаконе! Поэту уже в самом начале весны тоскливо, потому что он знает: вся эта красота преходяща, бренна, она скоро пройдёт, как и сама наша жизнь. Отсюда и вселенская грусть-тоска-печаль! Такие глубокие мысли у зрителя рождает простейший диалог в фильме Масленникова! – на высокой ноте резюмировал оратор в пиджаке с попугаями. – А ваши «Жмурки» – это кино для тупых: никаких глубоких мыслей оно не рождает!
– Фильмы разные нужны. На вкус на цвет образца нет, – промямлил в ответ на эту тираду Блудман. – Как говаривал Козьма Петрович Прутков, «кому и горький хрен – малина, кому и бланманже – полынь».
– Нет, Саша, – начал заводиться Молоканов. – Здесь нам товарищ рассказывал не про малину! И не про полынь! Наш «уважаемый» оппонент возбудился от диалога про орхидеи, с ходу с непонятного рожна перебросил мостки к глубинам восточной философии, а в своём примере со стихами какого-то там Со Гондона…
– Не оскорбляйте великого поэта! – в ярости вскричал орхидеист. – Его звали Со Годжон – это классик средневековой корейской литературы!
– Хорошо, Годжона, – нехотя согласился Молоканов. – Так вот, в его стихах наш оппонент перечислил и сливы, и ивы, а сами орхидеи упомянуть так и не удосужился. Это неудачный пример, батенька! Он только подчёркивает невысокий уровень вашей аргументации. Раз уж вы тут рискнули выпендриваться перед всеми нами своими познаниями в восточной поэзии, я вам отвечу стихами танского поэта седьмого века Чэнь Цзы-ана, являвшего собой пример гармонии жизни и творчества:
Когда б и летом, и зимой орхидеи всходили,
Едва ль бы нам их красота столь чаровала взоры.
Цветенье пышных орхидей всё в лесу затмевает,
На фиолетовых стеблях красные листья никнут.
Медленно-медленно ползёт в сумрак бледное солнце,
Гибко, едва коснувшись земли, взвился осенний ветер.
В расцвете лет – уже конец трепета, опаданья…
Прекрасным замыслам когда ж можно осуществиться?
– видите, мой пёстрый друг, – самодовольно улыбаясь, артистически витийствовал Молоканов, – в этих стихах тоже имеет место быть «в расцвете лет опаданье». Но плюс к этому для пущей иллюстрации мысли два раза присутствуют и сами орхидеи. Ну что, уел я вас? – глумливо глядя на оппонента словно на неудачливого выскочку, завершил свой спич оратор в бабочке в горошек.
– Так и про полынь я тоже не случайно упомянул, – подмигнув Молоканову, подхватил Блудман. – Недаром же в девятом веке великий китайский поэт Бо Цзюй-и написал стихи «Спрашиваю у друга»: