Стояна, развернувшись, резко и хлестко ударила сына ладонью по щеке:
– Не смей так говорить про сестру, – крикнула она на остолбеневшего ребенка и, встряхнув его за плечо, добавила, – и ничего про нее никому не рассказывай, особенно попу, понял?
– Да, – зарыдав отозвался ребенок.
Стояна сникла.
– Прости меня…
Златогор вскочил и забился куда-то за печь, Стояна, закрыв лицо руками и всхлипнув, опустилась на скамью.
Яролика побледнела.
– Простите, – задрожала она. – Я не… я…. – она столкнула ветку на пол и бросилась к брату. Они обнялись, девушка ласково гладила мальчика по голове.
Живко тяжело поднялся, посмотрел на Стояну и вздохнул.
– Ну будет… – он положил руку на плечо жены. – Златко, сынок, не плачь. Прости маму. Но что она сказала, запомни. Не рассказывай никому. Ну идите сюда, детки.
Заплаканные Яролика и Златогор выбрались из-за печи и побрели к родителям. Стояна обняла и поочередно крепко поцеловала детей. С минуту она держала их в объятиях, потом поднялась и утерла слезы.
– Яра, завари чаю, – вздохнула она, – и варенья достань грушевого. А я пойду к теленку, посмотрю, как он там. Живко, сходишь со мной?
– Пойдем, Стоянушка, – вздохнул лесничий, погладил обоих детей по голове и двинулся следом за женой.
Всунув ноги в валенки и накинув полушубки, они вышли из дома. Поднялась вьюга, и хлева, стоящего в трехстах метрах от дома, не было видно. Муж и жена зашли внутрь и притворили дверь. Стояна было взяла лампу, чтобы засветить, но вместо этого поставила ее на пол повернулась к мужу, обняла его и зарыдала, уткнувшись лицом в его грудь.
Тот обнял ее и начал поглаживать жену по волосам.
– Ну тише, тише, зоренька моя. Будет плакать. Все хорошо будет, – шептал он, сам не веря в свои слова. – Не плачь, родная.
– Прости меня, – рыдала Стояна в темноте, прижимаясь к мужу, – я знаю, что заела тебя и детей. Но что я буду делать, если ты пропадешь? Я не уберегу ее без тебя, Живко! Почему ты не отвадишь ее от Козарина? Может, он и не боится за свою дочь, а я боюсь! Живко, Живко, ну давай жить как все! Все Христу молятся – и ты молись! Не все ли равно? Богам неважно, как их называют! Не поощряй ты ее! Что с ней дальше-то будет? В лес уйдет, к твоей матери жить? Да за Всемилой придут не сегодня завтра! Лучше ты и ее забери, пусть с нами живет! Будем как все жить, и все будет хорошо, а так я и минуты покоя не знаю!
– Нельзя же так, Стояна! – с мукой воскликнул Живко. – Ведь наступаем себе на горло, кем становимся… Подумать страшно. Страшно… Не в богах ведь дело, а в том, кто у власти сейчас. В страхе ведь живем, под подлецами ходим… Ну не плачь, не плачь, моя зоренька. Родная моя, любимая… Уберегу я ее, всех вас. Клянусь. Никто не узнает.
– Все про твою мать и так уже знают, – всхлипнула Стояна, – а Яролика у нее целыми днями околачивается. Люди не идиоты. Вот именно, что в страхе живем, а ты себя так ведешь, будто мы все вечные!
Живко молча поглаживал плачущую жену по волосам. Все это он знал, но не мог лишить дочку ни учебы, ни наставлений бабушки. Слишком сияли глаза Яролики, когда она занималась любимым делом.
– Мать к нам не пойдет, – тяжко вздохнул наконец Живко. – Она всю жизнь возле леса прожила, говорил я с ней, так ответила, что там и будет свой век доживать. А Яруша… Не печалься раньше времени, Стоянушка, может и впрямь встретит какого парня, выйдет за него, да и забудет обо всем. Будет деток рожать да хозяйство вести. А за меня не бойся, родная. В лесу я не пропаду. Всегда к вам вернусь.
Стояна лишь тяжело вздохнула и обвила руками шею мужа.
– Я без тебя не проживу, Живко, – прошептала она, – и не потому, что не прокормлюсь. Прокормлюсь, ты знаешь. И не потому, что мужа другого найти бы не сумела. Не нужен мне никто.
– Ох, Стоянушка, – Живко прижал ее к себе. – Душа моя. И мне никогда никто не был нужен, только ты, горлица моя. Не печалься, я всегда буду рядом с тобой, до последнего вздоха.
Он нежно поцеловал жену. Если бы он мог только защитить их всех, сделать так, чтобы они не боялись. Может и права жена, и нужно смириться, зато ведь живы все будут. Живко отогнал эти мысли и нежно улыбнулся Стояне.
– Идем, родная. Дети заждались.
– Идем, – она снова вздохнула, но уже счастливо, – идем, мой соколик. Прости меня. Я буду смирной сегодня. Пойдем.
Они обнявшись вышли из хлева и побрели сквозь снежную пелену к горящим окнам родного дома.
Глава 4
Горислава проснулась еще до рассвета. Поежившись, она плотнее закуталась в одеяло и закрыла глаза, но сон не шел. На печи мерно посапывал отец, братья спали тихо. Девушка со вздохом смирилась с пробуждением, села на кровати и отодвинула занавеску. Метель улеглась, снег лежал сплошным ровным ковром, чистый, нетронутый. На небе не виднелось ни облачка – день обещал быть ясным. Горислава оперлась рукой о подоконник. Все вокруг было родным, знакомым, успокаивало ее и давало ей чувство защищенности. Вот курятник, а за курятником короткий дощатый забор, покрашенный зеленой краской. За ним огород, а дальше – забор соседей. Нигде не видно было огней – деревня спала. Вдалеке высилась колокольня недавно построенной церкви. Ее купол еще не сверкал сусальным золотом и оттого казался огромной странной птицей, усевшейся на башню, поднявшей свой острый клюв к небу, да так и замерзшей там насмерть. Скоро уже, подумала Горислава, зазвонят, созывая людей на службу.
Три года назад Великий Охотник подписал указ, в котором говорилось, что церковь должна быть в каждой деревне, даже если в ней всего три избы. Заодно и налог новый ввели – на строительство храмов. Тогда-то семья Гориславы и завела козу и стала ездить в город продавать сыр. Жалования учителя перестало хватать на оплату всех податей.
Вскоре заворочалась Ждана, спустилась с печи и, кутаясь в большой шерстяной платок, стала возиться с самоваром. Есть перед службой было нельзя, но они всегда пили чай до выхода из дома. Горислава встала, натянула платье поверх рубахи и стала помогать матери.
– Не надо, – хриплым со сна голосом отмахнулась та, – иди лучше умойся да косу переплети.
Горислава послушалась. Приведя себя в порядок, она, подумав, надела на себя коралловые бусы, которые отец купил ей на ярмарке лет пять назад. Ждана, заметив это, одобрительно кивнула:
– Остромиру понравится.
– Я вовсе не для него! – вспыхнула девушка.
– Иди чай пить! – улыбнулась ей мать. – Тебе лучше бы ему понравиться. У него дело свое, дом свой, и он сирота. Придешь – хозяйкой будешь. Ни свекра, ни свекрови – красота!
– Что говорить, коли он еще не сватался, – опустив глаза вниз, пробурчала Горислава, усаживаясь за стол, – только позоришь меня! И вовсе он мне не нужен.
– Нужен или не нужен, – подошел к столу Козарин, – это другой вопрос. Но судя по тому, как он о тебе расспрашивает каждый раз, как видит меня, сватовство не за горами.
– Ну папа! – зашипела Горислава.
Тот только усмехнулся и повернулся к сыновьям:
– Белояр, Малюта, поторопитесь!
Два парня, заспанные и вялые, молча подошли к столу и взяли свои чашки с чаем. Младший, Малюта, тут же задремал, прислонившись к плечу Гориславы. Старшему, Белояру, было лет пятнадцать. Его волосы, бывшие когда-то такого же пшеничного оттенка, как у брата, постепенно теряли блеск, становясь темно-русыми.
Чай допили в молчании. Зазвонил колокол. Пономаря в деревне не было, поэтому вместо перезвона над заснеженной деревней понесся мерный заунывный монотонный звук без всяких переливов – не то что в городе. Дьячок бил, как умел.
Все в доме встали, надели полушубки, женщины повязали платки, и семья, не нарушая тишины, вышла из избы и побрела по сугробам к храму. Еще не до конца рассвело, и в сумерках все люди, идущие в одном направлении, выглядели совершенно одинаковыми, точно муравьи возвращались в свой большой муравейник.
В храме зажгли свечи, но было промозгло. Вскоре люди заполнили все пространство, несколько бабок гнусаво затянули псалом, и служба началась. В толпе Горислава увидела подругу и приветственно кивнула ей, стараясь одновременно не привлечь внимания окружающих.