Теперь, когда Псих стал призраком, он мечтает, чтобы ему снова было семь лет. Мы думаем, именно поэтому он хочет слышать свое прежнее имя. Оно напоминает ему о родителях и о мальчике, которым он был, прежде чем запрыгнул в тот поезд.
Настоящее имя Психа – секрет. Его мальчишки никому не расскажут. Мы думаем, это имя настолько хорошее, что если бы Псих оказался в Мумбаи, а не здесь, то какая-нибудь кинозвезда стащила бы его себе.
В этом городе много таких, как Псих. Мы не должны их бояться. Наши боги слишком заняты, чтобы слушать наши молитвы, но духи – духам нечего делать, кроме как ждать и бродить, бродить и ждать, и они всегда нас слушают, ведь им скучно, а это – один из способов скоротать время.
Но помните, они не работают бесплатно. Они помогают нам, только если мы предлагаем им что-то взамен. Для Психа это голос, называющий его настоящее имя, а для других – стаканчик выпивки или гирлянда жасмина, или кебаб от Устада. Никакой разницы с тем, что просят у людей боги, вот только в отличие от богов большинство духов не хотят, чтобы мы постились или жгли лампы и свечи, или раз за разом писали их имена в тетрадке.
Самое сложное – найти правильного призрака. Псих – только для мальчишек, потому что девчонок он никогда не брал, но есть духи-женщины и духи-старухи, и даже духи-девочки, которые могут защитить девушек. Может быть, нам духи нужны больше всех, потому что мы – мальчишки с железной дороги, и у нас нет ни родителей, ни дома. Если мы все еще здесь, то только потому, что знаем, как вызывать духов.
Некоторые думают, что мы верим в сверхъестественное, потому что нюхаем клей, вдыхаем героин и пьем такую крепкую деси дару[3], что от нее вырастают усы даже у младенцев. Но этих людей, людей из мира мраморных полов и электрических обогревателей, их не было рядом с мальчишками Психа той зимней ночью, когда полиция прогнала их с вокзала.
Той ночью в городе дул сильный ледяной ветер и превращал пути в камень. У мальчиков не было даже двадцати рупий на всех, чтобы арендовать одеяло на восемь часов, и одеяльщик-валла выругался на них, когда они спросили, не мог бы он дать им одеяло в кредит. Они сидели, дрожа, под потухшим уличным фонарем с разбитым стеклянным плафоном на улице у ночлежки, в которой не осталось свободных мест. В их руки и ноги иглами вонзалась боль. И когда они больше не могли ее выносить, они позвали Психа.
«Извини, что беспокоим тебя снова, – сказали они. – Но мы боимся, что можем умереть».
Разбитый уличный фонарь затрещал и засветился. Мальчики посмотрели вверх. Лучи света, сладкого и желтого, с теплотой полились на них.
«Стойте-ка, – сказал им призрак Психа, – давайте посмотрим, что еще я могу сделать».
Я смотрю на наш дом,
перевернутый вверх тормашками, и насчитываю пять дырок в жестяной крыше. Их, может быть, и больше, но я их не вижу, потому что черный смог снаружи стер с неба все звезды. Я представляю, как по крыше спускается джинн: его глаз вращается, словно ключ в замке, наблюдая за нами в дырку, – он ждет, пока Ма, Папа и Руну-Диди не уснут, чтобы он мог выпить мою душу. Джиннов не существует, но если бы они существовали, то воровали бы только детей, потому что у нас самые вкусные души.
Мои локти на кровати дрожат, поэтому я прислоняюсь ногами к стене. Руну-Диди перестает считать секунды, которые я простоял вверх ногами, и говорит: «Аррей, Джай, я тут, прямо перед тобой, а ты все равно жульничаешь-жульничаешь. Тебе не стыдно, кья?» Голос у нее высокий и взволнованный, потому что она слишком радуется, что я не могу простоять на голове так же долго, как она.
У нас с Диди соревнование по стойке на голове, но оно нечестное. Занятия йогой у нас в школе начинаются с шестого класса, а Руну-Диди в седьмом, так что она может учиться у настоящего учителя. А я в четвертом, поэтому приходится рассчитывать только на Девананда Бабу из телевизора, который говорит, что если дети будут стоять на голове, то они:
♦ никогда в жизни не будут носить очки;
♦ никогда не будут иметь седины в волосах или черных дырок в зубах;
♦ никогда не будут иметь разжижения в мозгах или медлительности в руках и ногах;
♦ всегда будут № 1 в школе + колледже + офисе + дома.
Мне нравится стоять на голове намного больше, чем делать упражнения-пыхтелки, скрестив ноги в позе лотоса, как Девананд Баба. Но если я прямо сейчас продолжу стоять вверх ногами, то сломаю шею, поэтому я плюхаюсь на кровать, которая пахнет порошком кориандра и сырым луком и Ма, кирпичами и цементом и Папой.
– Джай Баба оказался мошенником, – кричит Руну-Диди, как дикторы с лицами, красными от злых новостей, что они должны читать по телевизору каждый вечер. – Неужели наша нация будет просто стоять и смотреть?
– Уфф, Руну, у меня голова болит от твоих криков, – говорит Ма из кухонного угла нашего дома. Она превращает лепешку роти в идеальный круг той же скалкой, которой бьет меня по заднице, если я кричу плохие слова, когда Диди разговаривает с Наной и Нани по мобильному телефону Ма.
– Я победила, победила, победила, – поет Диди. Она громче, чем телевизор соседей и чем плачущий ребенок соседей соседей, и чем другие соседи, которые каждый день ругаются из-за того, кто украл воду из чьей бочки.
Я затыкаю уши пальцами. Губы Руну-Диди двигаются, но она как рыба, что разговаривает пузырьками внутри аквариума. Я не слышу ни слова из ее чик-чириканья. Если бы я жил в большом доме, я бы побежал с заткнутыми ушами наверх, перепрыгивая через две ступеньки, и забился бы в шкаф. Но мы живем в басти, поэтому в нашем доме всего одна комната. Папа любит говорить, что в этой комнате есть все, что нужно для счастья. Он имеет в виду меня и Диди, и Ма, а не телевизор – лучшую вещь, что у нас есть.
Со своего места на кровати я хорошо вижу телевизор. Он смотрит на меня с полки, еще на ней стоят стальные тарелки и алюминиевые банки. Круглые буквы на экране телевизора гласят: «Дилли: пропавший кот Комиссара полиции обнаружен». Иногда индийские новости написаны такими буквами, словно они сейчас брызнут кровью, особенно когда задаются сложными вопросами, на которые у нас нет ответа, например:
Живет ли в Верховном суде призрак?
или
Голубей-террористов тренирует Пакистан?
или
Бык – лучший клиент в магазине Сари Варанаси?
или
Разгулла[4] разрушила брак актрисы Вины?
Ма любит такие истории, потому что они с Папой могут спорить о них часами.
Мои любимые шоу – это те, которые, как Ма говорит, я еще не дорос смотреть, например, «Полицейский патруль» и «Преступление в прямом эфире». Иногда Ма выключает телевизор прямо посреди убийства, потому что говорит, что ее от этого тошнит. Но иногда и не выключает, потому что ей нравится угадывать злодеев и говорить мне, что полицейские – сычиные дети – не могут обнаружить преступников так же быстро, как она.
Руну-Диди перестала болтать и теперь растягивает руки за спиной. Она думает, что она Усэйн Болт, но она всего лишь бегает эстафеты за школьную команду. Эстафеты – это не настоящий спорт. Вот почему Ма и Папа позволили ей заниматься, хотя некоторые из чач и чачи[5] у нас в басти говорят, что бег приносит девушкам бесчестье. Диди говорит, что люди из басти сразу же заткнутся, как только ее команда выиграет районный турнир, а еще чемпионаты штата.
Пальцы в ушах немеют, поэтому я вытаскиваю их и вытираю о домашние штаны, которые уже забрызганы чернилами и грязью, и жиром. Вся моя одежда грязная, как эти штаны, и форма тоже.
Я просил Ма позволить мне надеть новую форму, которую нам бесплатно дали в школе, но она хранит ее на полке, до которой мне не достать. Она говорит, что только богатые люди выбрасывают одежду, пока она еще цела. Если я покажу ей, что мои коричневые штаны заканчиваются уже сильно выше лодыжек, Ма скажет, что даже кинозвезды теперь носят одежду не по размеру, потому что это сейчас модно.