Или «Веселой шейки», этой
замечательной повести о почтовом голубе.
С приближением полуночи О'Мара начинал нервничать и волноваться. Его тревожила Мона: что она, где она, не грозит ли ей опасность.
- Да ты не волнуйся, - отзывался я, - она знает, как за себя постоять. Что-что, а опыта у нее хватает.
- Ясное дело, - отвечал он - но черт возьми…
- Знаешь, Тед, стоит один раз дать этим мыслям вывести себя из равновесия, и уж точно сойдешь с катушек.
Похоже, ты ей доверяешь на все сто.
- А с какой стати мне ей не доверять?
И тут О'Мара начинал хмыкать и мекать.
- Ну, будь она моей женой…
- Ты же никогда не женишься, так какой смысл во всем этом трепе? Помяни мое слово: появится ровно в десять минут второго. Сам увидишь. Не
заводись.
Иногда я не мог не улыбнуться про себя. В самом деле, глядя, как близко принимает он к сердцу ее отлучки, впору было подумать, что Мона - его
жена, а не моя. И что удивительно: аналогичным образом вели себя чуть ли не все мои друзья. Страдательной стороной был я, а тревоги выпадали на
их долю.
Был только один способ заставить его слезть с конька - инициировать очередной экскурс в прошлое. О'Мара был лучшим из всех «мемуаристов», каких
мне доводилось когда-либо знать. Вспоминать и рассказывать ему было то же, что корове - теленка облизывать. Питательной почвой для него
становилось решительно все, что имело отношение к прошлому.
Но больше всего он любил рассказывать об Алеке Уокере- человеке, который подобрал его во время карнавала в «Мэдисон-Сквер-Гарден» и пристроил у
себя в конторе. Алек Уокер был и остался для моего друга загадкой. О'Мара неизменно говорил о нем с теплотой, восхищением и признательностью,
однако что-то в натуре Алека Уокера всегда его озадачивало. Однажды мне пришло в голову доискаться, что именно. Казалось, наибольшее недоумение
О'Мары вызывало то, что Алек Уокер не проявлял видимого интереса к женщинам. А ведь красавец был хоть куда! Заполучить в постель любую, на кого
он положил бы глаз, ему было раз плюнуть.
- Итак, по-твоему, он не педик. Ну, не педик, так девственник, и вопрос исчерпан. А меня спросишь, так я скажу, что он - святой, которого
случайно не причислили к лику.
Но это сухое прозаическое объяснение О'Мару никак не удовлетворяло.
- Единственное, что мне непонятно, - добавил я, - это как он позволил Вудраффу вить из себя веревки. Если хочешь знать, тут что-то нечисто.
- Да нет, - поспешно ответил О'Мара, - Алек просто размазня. Его каждый может разжалобить. Слишком уж у него доброе сердце.
- Послушай, - снова заговорил я, исполнившись решимости исчерпать эту тему раз и навсегда, - скажи мне правду… Алек - он никогда к тебе не
подкатывался?
И тут О'Мара загоготал во всю мощь своих легких:
- Что? Подкатывался? Да ты просто не знаешь Алека, иначе не задал бы такого вопроса. Слушай, да будь Алек педиком, и то бы он не сделал ничего
подобного, неужто не ясно?
- Нет, не ясно. Разве только потому, что он такой из себя джентльмен. Ты это хочешь сказать?
- Да нет, вовсе нет, - принялся яростно отрицать О'Мара. - Я хочу сказать: даже если б Алек Уокер помирал с голоду, и то б он не опустился до
того, чтобы попросить кусок хлеба.
- Тогда дело в гордости, - уточнил я. О
- Да нет, не в гордости. А в комплексе мученика. Алек - он обожает страдать.
- Ну что ж, повезло ему, что он не бедняк.
- Ну уж он-то никогда не обеднеет,- обронил О'Мара. - Скорее воровать начнет.
- Ну, это сильно сказано. Из чего ты это заключаешь?
О'Мара поколебался.
Я тебе кое-что расскажу, - вдруг выпалил он, - только знаешь: чтоб ни одной душе… Однажды Алек Уокер спер у собственного брата кругленькую
сумму; и брат, тот еще сукин сын, вознамерился отдать его под суд.