- Там кормят очень незатейливо, но сытно. И дешево.
Шотландская булочная - унылого вида заведение с отделанными мрамором столиками и полом, усеянным опилками, - помещалась по соседству с городской
управой. Владели ею угрюмые пресвитерианцы, выходцы из глухой провинции. Их выговор неприятно напомнил мне речь родителей Макгрегора. В каждом
слоге, срывавшемся с их губ, явственно слышалось позвякивание разменной монеты. Вдобавок к очевидной прижимистости их отличало какое-то странное
высокомерие, складывалось впечатление, что от вас ожидают безмерной признательности в ответ на элементарную вежливость и более чем ординарное
обслуживание.
Нам подали нечто трудноопределимое с кусками жилистой конины, плавающими в жирной овсянке, и ячменными лепешками, намазанными маслом; тонкий
лист незрелого латука, судя по всему, призван был исполнить функцию гарнира. Вкуса у данного блюда не было решительно никакого; готовила его
старая дева с постной физиономией, похоже, ни разу в жизни не улыбнувшаяся свету дня. По мне, лучше уж сожрать целую кастрюлю перловой похлебки
с гренками. Или пару горячих франкфуртеров с картофельной смесью, бессменно появлявшихся на столе в доме предков Эла Берджера.
Что и говорить, трапеза опустила нас на грешную землю. И все-таки объявшая меня эйфория не исчезла окончательно. Невесть откуда появилось
чувство удивительной легкости и ясности, то неуловимо обострившееся ощущение всего происходящего вокруг, которое у меня обычно сопутствовало
периоду длительного голодания. Каждый раз, как распахивалась дверь, в наши уши с улицы врывался оглушительный лязг и грохот. Булочная выходила
фасадом на трамвайные пути; напротив нее помещались фотоателье и магазин радиотоваров, а ближайший перекресток был ареной нескончаемых
автомобильных пробок. Смеркалось; когда мы поднялись и двинулись к выходу, в городе стали зажигаться уличные фонари. Заломив шляпу набекрень,
лениво пожевывая зубочистку, я замедлил шаг на тротуаре, внезапно осознав, что вокруг чудесный теплый вечер, один из последних вечеров уходящего
лета. В мозгу проносились бессвязные обрывки мыслей. К примеру, вновь и вновь вставал в памяти день, когда, чуть ли не пятнадцать лет назад, на
том самом месте, где сейчас царил подлинный бедлам, вскакивал я на трамвайную подножку вместе с моим закадычным другом Макгрегором. Трамвай был
открытый, а направлялись мы в Шипшед-Бей. Под мышкой я держал роман «Санин». Едва дочитав, я собирался предложить его Макгрегору. Вспоминая
приятное потрясение, какое произвела во мне эта ныне забытая книжка, я вдруг услышал до боли знакомую мелодию, лившуюся из громкоговорителя в
магазине радиотоваров. Кантор Сирота исполнял один из старых молитвенных гимнов. Я сразу узнал его голос, ибо слышал этот гимн десятки раз. В
свое время я незамедлительно приобщал к своей коллекции каждую новую его пластинку. Несмотря на то, что стоили они недешево…
Я искоса взглянул на Мону: мне хотелось узнать, как действует на нее эта мелодия. Ее глаза увлажнились, лицо напряглось. Без слов я взял ее за
руку и мягко сжал в своей. Так мы простояли несколько минут, пока музыка не смолкла.
- Узнаешь? - негромко проговорил я.
Она молчала. Губы ее дрожали. По щеке скатилась слеза.
- Мона, милая Мона, какой смысл это скрывать? Я все знаю, все давно знаю… Неужели ты думала, что я начну сторониться тебя?
- Нет, Вэл, нет. Я просто не могла заставить себя тебе открыться. Не знаю почему.
- Но, Мона, дорогая, неужели тебе не приходило в голову, что ты только еще дороже мне оттого, что ты - еврейка? Я тоже не знаю почему, но это
так. Ты напоминаешь мне женщин, о которых я мечтал еще мальчишкой, - героинь Ветхого Завета.