- Простите меня, - запыхавшись, извинился он, в очередной раз догнав нас с Моной, я надеялся перехватить немного денег.
В румынском ресторанчике меня угораздило налететь на одного из бывших служащих нашей компании. В свое время Дейв Олинский работал посыльным
регионального отделения на Грэнд-стрит. Его имя запало мне в голову потому, что в ночь, когда отделение вчистую ограбили, Олинского измолотили
чуть ли не насмерть. (То, что он все-таки выжил, явилось для меня настоящим сюрпризом.) Кстати, направо вили его на этот небезопасный участок по
собственной просьбе: квартал был сплошь населен иностранцами, и Олинский, владевший восемью языками, был уверен, что сколотит целое состояние на
чаевых. Все, кого я знал (включая, разумеется, людей, которым приходилось с ним работать), испытывали к Олинскому живейшую неприязнь. Что до
меня, то он надоедал мне хуже горькой редьки своими бесконечными россказнями о Тель-Авиве. Тель-Авив и Булонь-сюр-Мер - другие имена и названия
ему, казалось, неведомы. Он повсюду таскал с собой пачку открыток с видами разных портовых городов, но на большинстве почему-то были запечатлены
красоты Тель-Авива. Помню, незадолго до «рокового инцидента» на Грэнд-стрит я направлял Олинского на работу в Кэнерси. Расписывая местные
достопримечательности, я как бы между прочим заметил:
- Там превосходный plage.
Французское слово в моих устах было не случайно: всякий раз, говоря о Булонь-сюр-Мер, Олинский поминал треклятый «plage», на который ходил
купаться.
За тот промежуток времени, что мы не виделись, поведал мне Олинский, он немало преуспел в страховом бизнесе. И, похоже, был недалек от истины:
не успели мы обменяться друг с другом десятком слов, как он уже принялся всучать мне страховой полис. Как бы ни был мне антипатичен этот
самонадеянный субъект, я не мешал ему разливаться соловьем, рекламируя заключенные в договоре с его фирмой сказочные преимущества. Пусть себе
попрактикуется вволю, подумал я. И, к вящему неудовольствию Нахума Юда, позволил ему разглагольствовать и дальше, всем своим видом демонстрируя
умеренный интерес ко всем видам страхования: от несчастного случая, от болезни, от пожара. Приободрившись, тот заказал нам выпивку и закуску.
Мона поднялась с места и вступила в длинную беседу с владелицей ресторана. В разгар ее в зале появился еще один знакомец Артура Реймонда -
адвокат по имени Мэнни Хирш. Он до страсти обожал музыку, и особенно музыку Скрябина. До Олинского, помимо воли втянутого в общий разговор, не
сразу дошло, о ком мы с таким энтузиазмом говорим. Когда же он смекнул, что речь идет всего-навсего о композиторе, на его лице запечатлелось
глубочайшее отвращение. Может быть, нам имеет смысл перейти куда-нибудь, где не так шумно, закинул удочку он. Я ответил, что об этом не может
быть и речи; и вообще у нас с Моной мало времени, так что, если он намерен сообщить мне еще что-либо, лучше сделать это в темпе. Что до Мэнни
Хирша, тот так и не закрыл рта с момента, когда подсел к нам за столик. В конце концов, улучив момент, Олинский изловчился вновь оседлать
конька, помахивая передо мной одним страховым полисом за другим. При этом ему приходилось постоянно напрягать голос, дабы перекричать
темпераментного Мэнни Хирша. В мои уши врывались два синхронных потока речи. Поначалу Нахум Юд, прикрыв одно ухо рукой, тоже пытался уловить ход
разговора. Но скоро сдался и зашелся в приступе нервного смеха. А спустя еще миг присоединился к нестройному хору, без всякого перехода начав
рассказывать одну из своих бесчисленных притч - рассказывать на идише. Олинского, впрочем, пронять было нелегко: теперь он говорил тише, но
вдвое быстрее, памятуя о том, что каждая минута на счету.