– Я исполнитель, Анна Дмитриевна, – сказал я мягко.
– Верховного правосудия?
– Да, правосудия.
– Но разве мало вашему правосудию того, в чем я созналась? Оно хочет подробностей, воспоминаний, оно хочет, чтобы я душу перед ним вывернула, чтобы я пережила вновь… Нет, не будет этого!.. У вас нет доказательств!
Я подошел к несгораемому шкафу, достал бритвы и положил их на стол.
– В этом футляре одна из бритв вашего брата, – сказал я. – В запечатанном свертке находится совершенно такая же бритва, составляющая с этой пару.
– Так что же?
– Этой бритвой зарезана Русланова.
– Почему же именно этой?
– На ней ее кровь. На ней волосы из ее брови.
– Как же вы докажете, что на бритве ее кровь?
– Это докажет врачебное ведомство.
– Как же оно узнает, чья именно это кровь? И почему из того, что на бритве кровь, можно заключить, что я убийца?
– Вот вам другое доказательство, – сказал я, показывая записку, отобранную у модистки Мазуриной.
– Я не знаю этой записки.
– Записка выпала из кармана вашего платья, которое переделывалось у Мазуриной после бала.
– Я где-то читала, что одного убийцу нашли по пуговице, оторвавшейся от его жилета. Вы, должно быть, уголовных романов начитались и подбираете всякий вздор. Я ничего больше не скажу вам.
Она замолчала и упорно стала смотреть в сторону.
– Я, конечно, не могу заставить вас говорить. Не угодно ли вам удостоверить вашей подписью, что вы отказываетесь дать показание?
– Не желаю.
Я вышел в переднюю и сделал распоряжение о том, чтобы ко мне немедленно доставили арестанта Ичалова. Появление его, казалось мне, должно было дать другое направление показаниям Бобровой.
Мы оба молчали. Она то вставала и подходила к окну, то садилась снова. Я раскрыл книгу и старался читать, по временам взглядывая на нее. Она раз поймала меня на этом и, усмехнувшись, сказала: «Какой интересный tete-a-tete!»[1] Я промолчал.
Прошло около получаса. Наконец раздался звонок, за ним послышались в передней шаги и тяжелые удары ружейными прикладами об пол. Двери широко растворились, и в кабинет вошел арестант в серой шинели. За арестантом вошли двое конвойных с ружьями.
Ичалов взглянул на Боброву.
– Боже мой! – глухо проговорила она и закрыла лицо руками.
– Угодно ли вам… – начал было я.
– Уведите его, ради Бога, – сказала она, не отрывая рук от лица. – Я все скажу…
– Бог вам судья! – сказал Ичалов.
Я дал знак, чтобы арестанта вывели.
– Несчастный! И все это я наделала! – сказала Боброва, открывая лицо и смотря на дверь, в которую вышел Ичалов. – Нет, довольно одной… Убить двоих…
Она точно думала вслух, произнося эти слова.
Прошло несколько минут, прежде чем она собралась с духом и сказала, что зарезала Елену и что письмо писано ее рукой. Она заговорила быстро, нервно, точно желала поскорее отделаться от допроса.
– Совершив преступление, я скрылась в уборной и вышла к убитой тогда, когда там уже собралась толпа народа. Я думала избежать подозрения… но вида убитой я вынести не смогла и лишилась чувств.
– Но как же вы ее зарезали? Каким образом вы не замарали кровью ваше платье?
– Она танцевала в зале, а я осталась в уборной, которая подле ее спальни. Несколько раз я выходила в коридор, чтобы посмотреть, не откроют ли окно, как это всегда делалось во время танцев для освежения воздуха. Наконец лакей открыл окно… Он меня не заметил… Я стояла за углом… Он ушел… В соседних комнатах никого не было. Я подошла к окну и кашлянула… это был условный знак… Ичалов по лестнице спустился с крыши, остановился против окна и подал мне письмо, которое у вас в руках. Взяв письмо, я сказала ему: «Подождите, только берегитесь, чтобы вас кто-нибудь не заметил», – и затем ушла в уборную…
– Вы хотели подкинуть это письмо Руслановой?
– Нет. Погодите. Это ужасно! Я стала ожидать прихода Елены… Скоро я услышала ее шаги. Она вошла в комнату, которая освещается стеклянной крышей. Я прошла в коридор и встала между растворенным окном в сад и растворенным окном в эту комнату. Елена сидела спиной ко мне, на кушетке…
– Откуда вы знали, что она непременно придет в это время?
– Я сама перед вальсом попросила ее прийти в эту комнату под предлогом, что мне нужно поведать ей тайну. Я просила ее прийти именно во время танцев.
– Как же она не заметила Ичалова?
– Он поднялся выше по лестнице.
– Ну-с?
– Тогда я достала бритву…
– Откуда?
– Из кармана. Я ее раскрыла и, протянув руку через окно, изо всей силы нанесла ей несколько ударов в лицо и в шею… Она вскрикнула. Я сорвала с ее головы диадему и, бросив ее за окно в сад вместе с бритвой, скрылась в уборной.
– Бритву вам подал Ичалов?
– Нет, я привезла ее с собой.
– Зачем же тут был Ичалов?
– Чтобы передать мне письмо.
– Но оно вами написано?
– Да!
– Отчего же вы не могли привезти его с собой?
Боброва хотела что-то отвечать и остановилась. Видно было, что в ней опять рождается колебание и что она готова еще раз изменить направление своих показаний. Желая это предупредить, я сделал вид, что не придаю этому вопросу особого значения, и спросил у нее:
– Каким образом Ичалов решился взбираться ночью на крышу чужого дома и лезть по лестнице для того только, чтобы подать вам письмо? Его могли заметить, схватить, и ему, во всяком случае, предстояло нести за это большую ответственность.
Избегая моего взгляда и опустив глаза в землю, Боброва отвечала:
– Ичалов любил меня, я этим воспользовалась. Он сделал бы все для меня! Я не объяснила ему, зачем мне было нужно, чтобы он подал мне письмо, я сказала ему только, что прошу его об этом, что для меня это очень важно. Я была уверена, что он это сделает, и он сделал.
– Зачем же вам нужно было присутствие Ичалова?
Боброва помолчала с минуту и потом сказала:
– Неужели вы так недогадливы, что вам все надо объяснять?
– Я обязан обо всем вас расспросить…
– Обо всем?! Ну, извольте. Я думала, что Ичалова непременно заметят и что подозрение падет на него, а не на меня.
Я вздохнул от этого признания. Она заметила это и опустила голову.
– Я все предвидела, – продолжала она как-то машинально, – и все обдумала. Вам кажется это невероятным, невозможным в такой молодой девушке, как я! Но это было… Довольно с вас?
– Нет, я должен просить вас еще многое объяснить мне.
– Что же вы еще хотите знать?
– Каким образом у Ичалова оказались бриллианты, которые он продал Аарону?
– Он поднял диадему и бритву, когда я их бросила в окно, и унес домой. Бритву он возвратил мне на другой день, так как это была бритва брата, и я поторопилась положить ее на то место, откуда взяла, чтобы не возбудить его подозрений. Диадема осталась у Ичалова, и что он с ней сделал, я не знаю.
– Для чего вы сняли с убитой диадему и бросили ее в сад?
– Опять, опять вы не догадываетесь. Неужели вы всегда так допрашиваете? Неужели ваша голова отсутствует в то время, когда вы так пытаете?
Это было даже оскорбительно. Я невольно покраснел. В самом деле, для чего расспрашивать о том, что и без того ясно: она хотела, чтобы у Ичалова осталась в руках улика…
– Что побудило вас совершить преступление?
– Русланова была моим врагом; она отняла у меня того, кого я любила так же, как меня любит Ичалов. Она сделала это из одного только тщеславия. Я решилась ей отомстить – и отомстила. Как оскорбленная женщина я имела право на эту месть. Пускай лучше она лишила бы меня жизни, чем отнять у меня того, кого я так пламенно любила. Я за это ее зарезала…
Произнося последние слова, она сделала движение рукой, как будто наносила удар… Глаза ее сверкали. В эту минуту, когда она с такой уверенностью утверждала за собой право на жизнь своей соперницы, Боброва была необыкновенно хороша: такой должна была быть Юдифь у изголовья Олоферна[2].
Под огнем ее взора я невольно опустил глаза. «Эта девятнадцати летняя красивая девушка, – думал я, – уже дважды убийца. Умерщвляя Русланову, она разрушала жизнь влюбленного в нее саму Ичалова и, чтобы спасти себя, тянула в петлю его».