Чего можно было бы избежать с их стороны, так это неутомимых стараний перевоспитать человечество на аполлонический манер, привив отвращение к дионисийсиву. Даже те из них, кто вырывался из лона своей культуры в христианство, с трудом преодолевал это врожденное отвращение, что выказывается то тут, то там в несправедливости суждений об этом предмете, контрастирующей с обычной аккуратностью мысли. «Расчеловечение людей» vs «очеловечение богов» – в таком виде предстает оппозиция «Дионис – Аполлон» в рассуждениях Александра Меня. А как же еще один вариант – обожения человека – тот самый, о котором жужжит антропология христианства, и который, пусть в проблесках, но все же трудно не заметить в дионисийстве? Читаем дальше: «Все, что видит, слышит, осязает и обоняет человек, – проявления Диониса. Он разлит повсюду. Запах бойни и сонного пруда, ледяные ветры и обессиливающий зной, нежные цветы и отвратительный паук – во всем заключено божественное. Разум не может смириться с этим, он осуждает и одобряет, сортирует и выбирает. Но чего стоят его суждения, когда „священное безумие Вакха“, вызванное опьяняющим танцем под голубым небом или ночью при свете звезд и огней, примиряет со всем! Исчезает различие между жизнью и смертью…» (Мень А. История религии). Поэтически безупречно, но все же больше похоже на описание пантеизма. Бог, разлитый в природе – вот вам и весь Дионис! А как же тема страдающего бога, тема Прометея, блоковская Прекрасная Дама с in vino veritas наконец? Куда только девается диалектический и экзегетический дар богослова, знакомого с премудростями ешивы, как только речь заходит о запрещенном для еврея слиянии с природой! Каким плоским предстает перед нами то, что составляет глубинный и тончайший нерв эллинской, а за ним и европейской культуры! Не в этом ли причина того, что при чрезвычайном интеллектуальном развитии и при всех ее возросших возможностях еврейская среда так и не смогла породить художественных произведений, дотягивающих до средних вершин античной и христианской классики? И чего стоит растиражированная христианская аскеза с ее «опьяняющими устремлениями духа» и приступами неудержимой веселости в сравнении с этой необъявленной пожизненной аскезой безостановочно осуждающего и одобряющего, «сортирующего и выбирающего» ума, блуждающего в пустынных пространствах между недосягаемым Богом и недостойной Его присутствия природой?
Кто считает, что мне несвойственна аполлоническая строгость и умение отсортировывать чистое от нечистого, запах бойни от благоуханий фимиама и нежные цветы от отвратительных пауков, тот обижает Амартию. Уж в чем-чем, а в неразборчивости и нечистоплотности меня не обвинить! Мне чистота нравов доставляет удовольствие не меньше, чем тем аристократам, что никогда не пороли холопов собственноручно из чувства брезгливости. Случалось, конечно, по молодости всякое, так что и сегодня я краснею от воспоминаний, но что же плохого в том, чтобы все попробовать? Даже Павел советовал это фессалоникийцам (1 Фес.5.21). Да и сами подумайте, если ваши ученые объявляют главным психологическим недугом современности нарциссизм, возможно было бы это без усердного служения всего вашего общества Аполлону? Ведь это он, Лучезарный, заразил юношей стремлением к совершенству, самолюбованием и презрением к темной толпе.
Нет бы взять у греков дионисизм, да скрестить его с еврейским эгоцентризмом. Мир мог бы получить в свое оправдание (коль скоро мы оправдываем его на эстетических началах) новый и неслыханный эталон красоты и восславил бы за него христианство. Наверное, это был бы тот человек, которого искал и не нашел Диоген. Но христиане поступили иначе, и – касательно мужской красоты – ограничились тем, что переименовали Аполлона в Давида, а Геракла в Самсона, а касательно женской – просто разрушили алтари Афродиты и запретили думать о женщине иначе, чем в категориях материнства. Вместо Диониса они взяли у греков иссушающий рационализм Аристотеля, добавив к нему платонический дуализм плоти и духа, нечто еще более противное еврейскому сознанию, чем пантеизм. Поставив себя в непримиримую оппозицию наследию Ветхого Завета этим дуализмом (а также проектом догматизации веры), христиане даже не попытались сгладить противоречия средствами, которые для этого были и в той, и в другой культуре. В результате они отравили платонизмом то лучшее, что было в еврейской религии, – благоговейное отношение к человеческому телу, бывшее предвестием откровения о воплотившемся Боге и могущее послужить заменителем дионисийства. Вместо него в плавильный котел христианской культуры попал иудейский Закон, который и произвел в ней со временем великие и непоправимые следствия.
4
В том, что Павел проповедует о грехе и законе, разобраться решительно невозможно. Если, конечно, мы не богословы, способные, как метко заметил Эразм, выскользнуть из любой словесной западни, сообщить пристойное толкование любой нелепице и в этом своем умении заткнуть за пояс не только философов любых направлений, но и боголюбезных апостолов. Когда я читаю, что грех не от закона, но без закона он мертв (Рим.7.8—9), я пытаюсь мысленно представить эту конфигурацию, и делаю вывод, что Грех попадает в зависимость от Закона не как сын от отца, а каким-то иным и довольно загадочным образом, причем значительно позже того, как он появился на свет от деяний Адама и Евы. От Закона он, видимо, много чему научился в период своего возмужания, подобно тому, как молодой сорванец учится у бывалого дядьки. Так примерно и объясняет Павел, что, мол, грех через исполнение заповедей стал «крайне грешен» (Рим.7.13). Меня, как вы понимаете, вся эта история задевает лично, и я начинаю волноваться, честна ли была моя родительница, рассказывая мне о моем происхождении, и вправду ли я законная дочь Греха или же незаконная дочь Закона. О родительнице же моей, которую зовут Смерть, Павел говорит, что она «вошла в мир грехом» (Рим.5.12). Он, наверное, хотел сказать «с грехом», ибо родители мои обручились еще до изгнания из рая. Правда, некоторые весьма авторитетные богословы – назову лишь Златоуста – читали это предложение так, что грех оказывался порождением смерти, а не наоборот, как обычно думают. Скорее всего, под грехом они здесь имели в виду греховность, то есть меня. Тогда все встает на свои места.
Что мне действительно нравится в рассуждениях Павла, так это то место, где он говорит, что когда умножился грех, стала изобиловать благодать (Рим.5.20). Вот ровно то, что я пытаюсь вам втолковать. Правда затем он начинает сравнивать меня с противницей – а я этого не люблю – и советует вам уходить от меня, чтобы стать ее рабами (Рим.6.18). Не думаю, что это хороший совет для освобожденных из-под власти закона. Возможно, здесь опять имеет место филологическая загвоздка, и под Праведностью он, возможно, имеет в виду не мою сестрицу ханжу, а ту чужестранку, которую христиане зовут Святостью. Но тогда совет еще более странный, ведь, насколько я слышала, в ее стране давно отменили рабство.
Как бы то ни было, под закон христиане все равно снова попали, особенно те, кого увлекли в галатову ересь Кальвин и пуритане. О несмысленные галаты – с запозданием взывал Павел, – зачем же вы подверглись опять игу рабства! (Гал.3.1; 5.1) И спустя тысячу лет первый русский митрополит говорил о том же в Слове о законе и благодати. Но так вожделенно рабство для человека, что ни сорок лет скитания по Синайской пустыне, ни полувековой Вавилонский плен, ни власть Рима не вытравили мечту о рабстве из предков Павла, а разрушение Храма и рассеяние – из его потомков. Чего уж говорить о других народах. Одни из них получили царя, другие папу, а третьи, наиболее ревностные в вере, – слегка подновленный Моисеев закон, не столь многогранный, но с лихвой компенсирующий свою простоту лучшей организацией подчинения.