Впрочем, кому и как как позволял его кошелек. С утра крайне редко можно было встретить выпивших или пьяных, все были заняты делами. А вот после обеда начиналось веселье. Или в обед, как сообща решили. То тут, там поднимались в небо дымки от мангалов. Раздавался хохот, гогот и женские визги. Включались магнитофоны. И так до самого вечера, переходящего порой в ночь на воскресенье. Бывало, что человек посидев за столом с родственниками, уходил повидаться с соседями или хорошими знакомыми. И вот тогда всё это перемещалась в окружающей дачный поселок лесной массив. В радиусе 50-100 метров в кустах, зарослях, полянках и рощицах было такое неимоверное количество уединенных мест, что диву даешься.
Оно и понятно, каждый хотел пообщаться не на глазах у посторонних, даже соседей. В это время можно было пройти по лесу вокруг поселка, то и дело натыкаясь на микро-компании из двух-трёх, максимум четырёх людей. Причём, не обязательно мужского пола, возраста примерно от 14 лет до 60. Сам наблюдал картину, как два дедка, лет 70-ти сидели у малюсенького костерка из щепок и маленьких веточек, декоративного, со стоявшей на лавочке чекушкой. Был такой формат розлива водки 250 граммов в бутылки. Эта чекушка, она же четвертинка была точной копии большой бутылки 0,5 или 0,7. Люди покупали чекушку. Они не брали потом ещё алкоголь, это была ограничительная доза. Чаще всего чекушки покупали алкоголики или просто выпивохи, которым надо было просто в одну харю, как говорится закинуть водяры. Всё, никакого общения, тостов при употреблении алкоголя им было не нужно. Или бросающие бухать, пытаясь тем самым себя ограничить. Или знающие свою меру, ограничивающие себя. Остальные же обычные люди покупали 0,5 или 0.7 на двоих- троих. Бутылки по три-четыре на компанию брались с некоторым запасом, понимая, что магазин закроется и негде будет взять ещё.
В сумерках начинали потихоньку расходиться по домам. Самые отчаянные разводили костры и веселье продолжалось вплоть до того момента, когда за ними приходили их родные, матери и сёстры и уводили спать. Пустые бутылки никто не уносил с собой, то ли примета плохая, то ли лень тащить. Мусор выносили в том пакете, с которым приходили посидеть выпить. А пустые бутылки, как правило были аккуратно сложены возле бревнышек, скамеек и пеньков. Оставалось в воскресенье утром пораньше взять рюкзак и обойти по кругу все эти злачные места. Когда рюкзак набивался полностью, а это происходило буквально за час, он относился в Мичуринский магазин. Анна Ивановна, продавщица забирала стеклопосуду и выдавала пару пузырей бормотухи. Обычно это был портвейн низкого качества. Это были плодово-ягодные или виноградные напитки. Крепленые спиртом до 16-20 градусов. Цена варьировалась от рупь семьдесят до два двадцать. Перечислю некоторые из них: Молдавский белый и розовый, Солнцедар, Осенний сад, Иверия, Анапа, Три топора, он же 777, Вермут белый крепкий, розовый крепкий, Тридцать третий портвейн, Золотая осень, портвейн Кавказ белый или красный и так далее. Всё это изобилие и продавалась во всех подмосковных магазинах и в большинстве Московских. Пустые бутылки стоили десять-двенадцать копеек, в рюкзак их помещалась как раз на два пузыря бормотухи. Рюкзак был один, Серёги Яговкина, он стащил его у дяди. У остальных рюкзаки лежали, или висели на виду, или их вовсе не было. В любом случае под контролем родичей. Поэтому приходилось повторять процедуру еще пару раз.
Принцип товар-деньги-товар действовал неукоснительно. В воскресенье собирали и сдавали тару. Чтобы в понедельник, когда все разъедутся, можно было спокойно посидеть в лесу, угостив всех желающих и организовать пир на весь мир. Что же до бормотухи, её пили все. От слесаря до академика. Безусловно, на официальных встречах, праздниках и юбилеях употреблялись благородные напитки. А так, в быту, пропустить стаканчик бормотухи с соседом перед обедом для аппетита не гнушался никто. Даже спорили с девчонками по этому поводу. Ненароком столкнувшись с уединившимися для беседы и возлияния знакомыми лицами, мы целомудренно отворачивались и быстро проходили мимо. А потом проверяли, заслав девчонок за пустыми бутылками. Ах, дорогой вы наш профессор медицины, без пяти минут академик, и вы не брезгуете тремя топорами, и собутыльник ваш, вице-президент Академии Наук тоже не прочь закинуть стаканчик портвейна за обсуждением черных и белых шаров.
Да многие, многие из научно-технической интеллигенции и творческой богемы не гнушаясь тем, что пили все. Объяснение, на мой взгляд, простое. Бормотуху можно было и не закусывать, так, цапнуть какой-нибудь яблочко-ягодка-конфетка, выпив полстаканчика для разговора. И не вся она была отвратительная. Могли и не допить, оставив полбутылки. Под водку нужна была хорошая закусь, стол, иначе это просто алкоголизм какой-то. Сухие вина были не в моде, пили их редко, на праздники. Да и были они дороже бормотухи, не везде продавались. И с деревянными пробками(пробковыми) которые не всегда есть, чем открыть. Пластиковые же, бормотушные, открывались вообще зубами, ногтями, просто пальцами. Марочные вина стоили столько, что они того не стоили. Коньяки и разные там Havana Club были где-то в районе червонца и выше, при средней зарплате 120 рэ, это были недосягаемые высоты.
Иногда по поводу дня рождения, когда появлялись свои деньги, стипендия, покупался венгерский напиток Рубин или венгерский же вермут для коктейля, какие-нибудь ликеры. Алексу очень нравился Розовый, из лепестков роз (как было написано), действительно вкусный и ароматный. А Бенедиктин? А Шартрез? Можно было спиться, дегустируя одни только ликёры (которыми в магазинах были заставлены полки). Бывали ситуации, когда надо было что-то срочно отметить вечером при встрече какое-то событие в жизни. Тогда приходилось ездить в Москву в дежурный гастроном на Смоленке, сейчас рядом с Макдональдсом. Он работал до десяти вечера, но на прилавок винного отдела после закрытия всех продуктовых магазинов выставлялись (или оставлялись) марочные сухие вина и коньяки. Приходилось покупать, что есть в продаже. Я помню, как сломя голову летели куда-то вниз по Киевской по такому непростительно длинному переходу, глядя на ходу на часы. А ведь еще предстояло проехать одну станцию. Время поджимает, влетаем в гастроном и бегом в винный отдел. Тётка за прилавком понимающе улыбается-успели! Это сейчас кажется смешно. А тогда это был вопрос жизни и смерти.
Надпись на водокачке
Наверное, это была любовь. Первая, настоящая, осмысленная. С бессонными ночами и переживаниями. С ревностью и глупыми поступками. С первыми стихами, такими неуклюжими и по-детски наивными. Главное, чтобы была рифма. Ну и побольше пафоса, восхвалений и откровений. Потом пришло понимание, что она безответная. Не хотелось жить. Точнее жить, как раньше. Что-то должно было меняться, радикально измениться. Потом с возрастом пришло понимание, что так бывает у всех, у многих. Период жизни такой, нежный возраст, как назвал его один автор.
Однажды много лет спустя, когда заботы и хлопоты затмили всё прошлое, в увиденном старом фильме, ранее не обращая особого внимания на эту сцену, услышал объяснение. Объяснение, или разъяснение того что с ним происходило тогда в юности. Объяснение это прозвучало из уст одного из героев этого фильма. Этот старшеклассник очень доходчиво и грамотно объяснил это состояние объекту своей безответной любви, однокласснице. Практически цитирую… человеку всегда необходимо состояние влюбленности. В кого-нибудь. Всегда. Иначе, просто неинтересно жить…