Милочка бежала в цех и молила силы небесные, чтобы не нарваться на самого, – нюх у того был, как у ищейки. По дороге она усиленно жевала лавровый лист, отчего во рту было вдвойне противно. Но пронесло: на проходной обошлось без приключений. Переодевшись в халат, окунулась в привычную стихию. Здесь она была владычицей: покрикивала на мужиков, кокетничала, ее смех разносился по всему цеху.
Даже Игнатьич, который был на легкой работе по причине возраста, наклеивая этикетки на готовую продукцию, цокал языком:
– Эх, Милка, будешь моей милкой? – привычно шутил он.
– Дед, да на что она тебе? Уж забыл, небось, что ночами то делают? – смеялся Сашка, блестя белыми крупными зубами.
– Как что делают? Спят.
– А Людка тогда тебе зачем?
– А я ее гладить буду.
– Что будешь делать? – покатывались со смеху парни.
– Дурни вы! Не цените своих молодок! А их гладить надо, кожа у них такая, – Игнатьич почмокал губами, – нежная, гладенькая. И ручки, и коленочки, и под коленочками, и шейка, и сисечки, а животик какой: кругленький, мягонький. Эх, Милка, можно я тебя поглажу?
И веселье в цеху продолжалось.
После работы Милочку нагнал Сашка.
– Может, провожу тебя?
– Ну, проводи. А твоя-то не заревнует?
– А мы ей не скажем.
Дошли до развилки.
– Дальше, Санёк, провожать не надо, сама дойду.
– А не боишься?
– А кого мне бояться?
– А вдруг Игнатьич со своим гладилом?
Люда засмеялась. И вдруг они услышали:
– Санька, ты, что ли там?
К ним приближалась Ирина – Сашкина жена.
– Привет, Ирка!
– Привет, Людка! Я его жду, значит, а он тут языком зацепился! – и она ревнивым взглядом окинула Милочку.
Эх, прав был Игнатьич: хороша была Мила! Немного полновата, но такая ладная, гладкая, белокожая, густые рыжеватые волосы и зеленые сияющие глаза. Полсела женатых заглядывалось на нее, а полсела жен исходило от зависти к ее красоте. Поэтому, сплетничали все, кому не лень: «О, пошла Людка! Во, как бедрами вихляет! А из выреза скоро титьки вывалятся! И как Сенькина жена терпит?» Милочка давно привыкла к тому, что находится в центре внимания и даже слегка гордилась этим. Впрочем, и она не была святой и сплетничала с подружками тоже.
По дороге она заглянула к Вере Андреевне. С недавних пор их связывали приятельские отношения, настолько невероятные для жителей села, что сначала в них просто не верили. Но когда соседки пожилой женщины собственными глазами убедились, что Люда стала довольно часто заходить в дом, возиться в чужом огороде и кормить птицу, новость быстро разнеслась по дворам. Вера Андреевна появилась в их селе лет двадцать пять тому назад, стала преподавать в школе ребятишкам английский язык. А когда в тяжелые девяностые, учителя подались в город, стараясь заработать для семей любыми способами на рынках, стройках, прислугой у новых русских, Вера Андреевна почти перестала приходить домой, взяв на себя еще и часы русского языка и литературы. Было непонятно, как она выживает сама, когда успевает обиходить свой огород, и за счет чего содержит свою живность. Была она строгая, молчаливая. В селе ее уважали и побаивались, особенно острые на язык бабы. Она умела заставить замолчать одним лишь взглядом и кратким вежливым, но решительным тоном. За все время проживания здесь, у нее не было ни одного романа, ни одной связи. Не то, чтобы никто не пытался подъехать к ней с комплиментами и намерениями, но все попытки увядали под взором строгих глаз. Теперь ей было семьдесят: ни семьи, ни детей, ни верных друзей. Одна – одинешенька. А годы брали свое. Стали липнуть болезни. Все знали, что она получила какое-то письмо, и случился инфаркт. Но она выкарабкалась. Все также, молча. И вот Людка, подумать только, стала захаживать к этой нелюдимой строгой старухе, помогать вести хозяйство! Люду пытались расспрашивать, но та только пожимала плечами: «Да, не знаю я о ней ничего! Просто жалко ее».
Это было не совсем правдой. Милочку, так же, как и всех разбирало любопытство, но Вера Андреевна никогда не говорила о своей личной жизни. – Такое впечатление, что у нее никогда не было ни родительской, ни какой другой семьи. На стенах не висели фотографии, только два пейзажа, да в углу большой комнаты, которую Вера Андреевна называла гостиной («Хороша гостиная, в которой никогда не бывает гостей» – подумалось тогда Милочке), была божница: горела лампада под иконами в начищенных окладах.
– Надо же, никогда бы не подумала, что Вы верующая, – брякнула Мила.
Вера Андреевна ей ответила тогда:
– У каждого своя дорога к Господу.
И еще одно удивительное открытие ждало девушку. На письменном столе лежал ноутбук. Да, да, самый настоящий ноутбук! Позже выяснилось, что у Веры Андреевны имелся даже Интернет. Несколько раз девушка была свидетелем того, что какая-то пожилая женщина звонила пенсионерке по скайпу. Впрочем, Вера Андреевна, всегда отвечала однотипно:
– Светлана, милая, я тебе перезвоню позже, я сейчас немного занята.
Да, старушка, умела удивлять. Но своими наблюдениями Милочка ни с кем не делилась. Что-то останавливало ее от того, чтобы раззвонить узнанное по селу. Она по своему привязалась к этой одинокой пожилой женщине. Люда выросла в простой сельской семье. Отец пил, мать рано постарела от забот, бабушка со стороны отца баловала внучку пирогами и конфетами. Все, как у всех. Обыкновенно. А тут, у Веры Андреевны протекала совсем другая жизнь. Мила не могла бы себе представить не только свою бабушку, разговаривающую по скайпу, но даже родителей. Два книжных шкафа ломились от книг, в том числе и на английском языке. Телевизор, кажется, никогда не транслировал сериалов, только советские фильмы, да канал «Культура». Впрочем, старушка оказалась не таким уж сухарем, как думали о ней в селе. Скоро она стала встречать Милочку радушно, обязательно поила чаем, а ее взгляд начинал сиять так молодо, а улыбка оказалась такой нежной, что у Милы начинало шевелиться в душе, доселе неизведанное чувство привязанности к этой, чужой для нее по крови, женщине. Иногда они болтали за чаем, и Вера Андреевна оказалась интересным собеседником. Она была курсе всех молодежных тенденций, начиная от моды, заканчивая сленгом.
– Откуда Вы все это знаете? – однажды вырвалось у девушки.
– Так я же, английские каналы смотрю, а там обо всем рассказывают.
Вот такие удивительные отношения поддерживала Люда с пенсионеркой.
Сегодня после смены, Милочка быстро загнала птицу в курятник, нарвала в огороде зелени, огурцов и принялась готовить. С утра ей было лень. Пока резала овощи, заправляла сметаной и квасом окрошку, в окошко тихонько стукнули. У нее упало сердце – это был он. Она пошла к двери, откинула крючок и ждала. Почти сразу возник силуэт, низкий голос произнес:
– Привет, Люсьен! Свет-то на крыльце выключи.
Она послушно щелкнула выключателем. Ноги ослабели. А сильные руки уже обхватили бедра, задирали полу халата, ныряли в вырез, властно лезли под белье. Они были везде эти хваткие жадные руки. Крепкое жилистое тело прижимало к стене, губы впились в ее мягкую шею. Аромат свежевыкуренной сигареты сводил с ума, а может, и не сигаретный, а запах животного желания, исходящего от этого сильного, яростного, властного самца. «Волк, волчара», – так называла она его про себя.
Подхватив на руки, он понес ее в комнату к кровати, рывком содрав трусики, отбросил в сторону. Луна светила в окно, как фонарь. В полумраке она видела, как он сбрасывает с себя одежду, а потом прикрыла глаза и, постанывая, отдалась все нарастающим толчкам. После они лежали в постели, он гладил ее тело, приговаривая: «Ох, и сладкая ты, Люсьен! Налей-ка, мне кофейку с ромом и продолжим. Теперь уж ты давай, не ленись». Он никогда не кончал в первый раз. Теперь она делала то, чего не стала бы делать ни для кого. Склонившись над его телом, целовала все ниже, чувствуя на своем затылке его руку, которой он регулировал направление и ритм. Он стонал и приговаривал: «Еще, еще давай!» (Ее всегда удивляло, что в эти моменты его акцент начисто исчезал). Она знала, что и тут он сдержится, и ее тело трепетало, предвкушая продолжение. В какой-то момент, он отталкивал ее и рывком сажал на себя. И начинались бешенные скачки. Она изнемогала, а он поднимал и насаживал, поднимал и насаживал. Наконец, когда из горла начинал вырываться вой, он кончал тоже. Ее всегда удивляла его выносливость. – Он был, как сталь. Она же принимала в себя эту сталь, как мягкая глина.