Выслушав юных, подвыпивших, словоохотливых норвежцев, мы рассудили так:
Скорее всего, состоявшееся показательное задержание и демонстративное дефиле с нашим бедным арестованным «Жуковском» имело целью напугать всех потенциальных нарушителей-браконьеров. Эта устрашающая акция предназначалась многочисленной и пестрой группе иностранных, и прежде всего советских, судов, промышляющих у Медвежьего. И лишь внезапно разыгравшийся ураган, а также проблемы с одним из двигателей необкатанного сторожевика «Сенье» смешали планы майора Бьернсона.
Честно говоря, наши советские морячки, все до одного прошедшие срочную военную службу, были немало удивлены поведением своих норвежских коллег.
У них возникли элементарные вопросы:
Существовала, а если да, то куда смотрела контрразведка норвежского ВМФ? Проводилась ли хоть какая-то работа с личным составом на весьма актуальную для военных тему: «Болтун – находка для шпиона»?! Эти вопросы так и остались без ответа.
Светлым полярным вечером, часов эдак в восемь, в скромном, уютном, немного пропахшем мужским духом и рыбой матросском кубрике возник наш новый корешок до гроба – Юрик Скелет. Вообще-то вчерашней ночью старший капрал представился как Йорик Бриньюльф. Однако уже через пару часов общения с нашими северными альбатросами Бедный Йорик, страдавший, скорее, избытком роста, но не веса, был скоропостижно перекрещен в Юрика Скелета. Иногда для разнообразия к нему обращались иначе. Например, так:
«Cлышь, Юрок, дай я тя, братан, варяжская твоя морда, поцелую. Нет, погоди, сначала выпьем на брудершвахт… или нет, на брудершвайн… ну, ты, зёма, понял».
Не помню точно, действовал ли уже тогда в королевстве сухой закон или нет, но Йорик, в качестве варяжского гостя, выступать его сторонником явно не собирался. Когда на второй день тощий Йорик появился в русском матросском кубрике, за пазухой у него что-то булькало. Этим что-то оказалась завернутая почему-то в красно-сине-крестоносный норвежский флаг литровая бутылка виски «Катти Сарк»…
Так вышло, что еще вчера нетрезвый толмач Гена Эпельбаум сообщил о своем нынешнем дне рождения и, от широты своей давно обрусевшей немецкой души, пригласил к себе на днюху всю ораву дружелюбных варягов. Следом за Юриком шествовал белобрысый красавчик Фритьоф, вылитый Ди Каприо из «Титаника»; впрочем, тогда Леонардо под стол пешком ходил или даже ещё не родился.
Фритьоф был той самой звездой палубной самодеятельности, разыгравшей перед нами что-то вроде самурайских воинственных разборок. Кроме этих двоих явились еще трое или четверо незнакомых норвежских ребят. Но главный и самый приятный сюрприз был впереди. На трапе, ведущем вниз в наши матросские покои, знакомый девичий голос мелодично запел:
– Хэпи бёфдэй ту ю! Хэпи бефдэй ту ю! – На пороге кубрика стояла и улыбалась Моя Ленни.
Она была одета в гражданское, расклешенные синие джинсы и модную в те годы узкую блузку с логотипом шведского квартета АББА. В руках Ленни держала большой круглый и, судя по запаху, свежеиспеченный пирог. Пирог был украшен клюквой и дольками лимона. На вершине этого кулинарного шедевра восседал маленький игрушечный клоун с красным носом и красной же, торчащей во все стороны фирменной цирковой прической.
Ленни полагалось в третий раз пропеть «хэпи бёфдэй», но уже с указанием имени потерпевшего. Она, улыбаясь, потыкала пальчиком в сторону зардевшегося, что маков цвет, именинника, призывая присутствующих подсказать его имя.
– Cволочь, сволочь рыжая! – подсказал кто-то из дорогих коллег-товарищей. Гену спасло улучшающееся на глазах владение Ленни нюансами русской речи.
– Най, най! Он не есть сволощ. Он есть… как это – найс соул? – повернулась она ко мне.
– Душка! – догадался я.
– Йа! Йа! Дущка! – Ленни резво запрыгала на месте, рискуя уронить пирог на палубу. Доверив безопасность деликатеса моим надежным рукам, она приблизилась к новорожденному и нежно чмокнула его в пылающую пунцовую щеку.
– Хэпи бефдэй ту дущка! – провозгласила Ленни.
Рыжего проняло до глубины его немецко-русского естества…
Гена весь вечер не сводил с Ленни преданных голубых глаз. Что касается пирога, то он оказался не только с рыбой, но и с ревенем – и в этом была некая скандинавская пикантность. Испекла его Ленни при мощной поддержке пышнотелой Марты, чьим оригинальным предложением о кормлении я так и не воспользовался…
В кубрике было очень тесно и очень весело. Помню ощущение распирающей юношеской гордости, когда дивно благоухающая Ленни уютно расположилась у меня на коленях. Я тут же неимоверно вырос в собственных глазах. Моя обычная застенчивость мгновенно скрылась в волнах гормонального шторма, и я обозрел товарищей взглядом бывалого морского орла. И лишь чуть заметная, явно презрительная ухмылка нордического красавца Фритьофа быстро привела меня в чувство…
Незаметно дело дошло до культурной программы. Старшина Толяныч достал свою семиструнную, настроил её и взял несколько виртуозных аккордов. Семен Анатольевич исполнял свою любимую «Вершину» из кинофильма «Вертикаль». В 1967 году он, молодой инструктор по альпинизму, познакомился с великим Высоцким на съемках этого фильма. Владимир и Семён оказались, что называется, родственными душами, и даже внешне они походили на братьев. Только Семен был повыше ростом и, как признавался сам Владимир Семенович, лучше, профессиональнее играл на гитаре.
– Профессиональнее не значит – талантливее, – парировал Семен Анатольевич.
Через два месяца, в конце июля, он выйдет под бодрую песенку о Московской Олимпиаде из радиорубки, сжимая в руке смятую радиограмму.
– Семёныч умер, – почти прошепчет он пересохшими губами и замолчит надолго, уставившись на сидящую у кромки фальшборта серую чайку.
А в тот вечер тесный кубрик, набитый людьми, захватила мощная энергетика великой песни, не нуждающейся в переводе. Всякий раз, услышав ее, я вижу лицо Семена, вдохновенно поющего эти строки, – строки, ставшие его судьбой:
Нет алых роз и траурных лент,И не похож на монументТот камень, что покой тебе подарил.Как Вечным огнем, сверкает днемВершина изумрудным льдом,Которую ты так и не покорил.Семен погиб через год, в горах на Кавказе, спасая в неожиданный буран группу неопытных альпинистов.
Глава 8. Поэтический вечер боцмана Друзя
Устав от гама и тесноты матросского кубрика, мы с Ленни покинули пирующих друзей и поднялись по трапу на свежий воздух. Здесь на верхней палубе мы встретили группу лирически настроенных мужчин. На круглых бухтах швартовных тросов, застеленных мягкой, чистой ветошью, у возвышения трюмного люка, накрытого чистым куском парусины, словно за столиком уличного кафе, сидели четверо. Старшина Толяныч тихо напевал что-то под перебор своей семиструнной гитары. Капитан Владлен Георгиевич, словно седобородый посажённый отец на деревенской свадьбе, солидно восседал во главе стола. Рядом старпом Савва Кондратьевич печально покачивал бритой головой в такт гитарным аккордам. И довершал эту живописную группу колоритных мужчин незаменимый и вездесущий боцман Друзь.
К нашему с Ленни внезапному появлению компания отнеслась вполне доброжелательно. Обычно суровый Владлен заулыбался и даже слегка разрумянился, отчего стал походить на подтаявшего Деда Мороза.
– Ситдаун, доча, – похлопал он на место подле себя.
– О, май гад. Как он похож на мой дед Урхо! – прошептала мне на ухо Ленни.
– Ну нет, кэп наш не такой уж и гад, – сострил я, не то чтобы слишком удачно.
Тем временем изрядно поддатый боцман, что называется, «снял тапочки и полез в душу». Обняв нас с Ленни за плечи, он со слезой в голосе принялся причитать: