Наступило время подачи супов. Перед Генри поставили порцию мисо. Глядя на коричневую жижу с водорослями, он продолжал думать об илистой болотной воде с взбаламученной, поднятой со дна грязной землей. Генри не мог заставить себя попробовать. На поверхности мисо ему мерещилось шевеление. Капли жира казались живыми, как будто в супе плавали лягушачьи глаза. Генри отщипнул палочками пластилиновый комок васаби и положил в рот. Затылок защипало сотней иголок, как если бы он выпил газировки или нырнул под воду, и на миг ему удалось отвлечься.
Рядом с ним Марк перемешал суп в своей пиале и зачерпнул. В ложке плавали поднятые со дна крупицы риса. «Так должно выглядеть лягушачье дерьмо, – подумал Генри. – Дерьмо мертвой лягушки. Белое как призрак». Рот переполнился слюной. Цвета ослепляли. Голоса за столом неистово орали ему в самые уши.
Внезапно калейдоскоп пережитых впечатлений сложился в единый кошмарный узор. Цветы персика сорвались со скатерти и полетели на него. Лампы-фонарики полыхнули, как будто он перенесся во времена газового освещения. Дух соевого соуса и рыбы напомнил запахи в стоматологическом кабинете – лидокаиновую заморозку, кислый вкус укола – и вместе с тем вонь испорченной зелени. Колыхающиеся водоросли в аквариуме стали похожи на гнилой укроп. Хотя Генри понимал, что не может чувствовать запах через аквариум, ему казалось, что он слышит, как они пахнут. Глаза заболели, будто кто-то нажал на веки. Живот сдавило, словно его пережало защитным барьером на аттракционе. Все объекты приобрели еле заметное свечение прозрачных аур.
17
Всем налили водки, Генри тоже. Лучше всего было бы выпить и уже потом незаметно отлучиться. Но если он сделает хоть глоток, его вывернет прямо здесь.
Какое-то время Генри прокручивал в голове порядок действий – встать, развернуться и пойти в уборную. В видение вклинивался один и тот же образ – вот он отодвигается на стуле и, прежде чем подняться, втыкает в рисовый холмик палочки. «Это ассоциируется у них со смертью», – мамин голос в памяти звучал подбадривающе, как будто подговаривал его сделать это.
Секунду назад мама смотрела на переводчика, но под взглядом сына сразу обернулась. Она хмурилась, как бы спрашивая, что с ним. Он не хотел огорчать ее и изобразил безмятежность. Чтобы не расстраивать маму, притвориться было легче. Наконец Генри почувствовал в себе силы подняться. Придерживая спинку соседнего стула, он резко выпрямился и, кивнув маме и Марку, быстрыми шагами покинул зал.
В уборной было чисто, как в операционной. Он рухнул бы перед толчком на колени, даже если бы было грязно. Опустившись на холодный кафель, Генри погрузился в состояние дурноты. Когда его вырвало первый раз, показалось, что сейчас наступит облегчение. Он посмотрел в керамический унитаз, испытывая безотчетную потребность проверить содержимое своего желудка. Непереваренный рис с соей и еще непонятно чем снова напомнил ему лягушачьи и рыбьи глаза. Дальше рвота была неукротимой, до головокружения и боли в мышцах. Когда приступ закончился, Генри потряхивало. Он закрыл крышку унитаза, сел на нее и какое-то время сидел так, сцепив пальцы и опустив голову на руки. Он старался ни о чем не думать. Пение воды в трубах утешало слух. Кислый привкус во рту и ощущение опустошения отвлекали его от ужаса увиденного. Он с четверть часа оставался в кабинке уборной, стараясь сдержать озноб. Его никто не беспокоил. Только несколько раз с писком сработал автоматический распрыскиватель освежителя воздуха.
***
Через несколько дней в гостинице Генри приснились похороны Бари. Пес лежал в овальной яме, а Генри вместе с родителями стоял рядом с кучей вырытой земли. С ними был могильщик-японец. Он ждал, пока они закончат прощание.
В могиле лежала верхняя половина лабрадора. Задних ног не было, вместо этого из обрезанного корпуса торчали позвоночник, спинной нерв и кишки. Среди кишок Бари лежала печень – огромная, почему-то зеленого цвета. Генри видел, как она пульсирует. Пес смотрел на хозяев и жалобно скулил. Пытаясь вывернуться и встать, он беспомощно дергал передними лапами в воздухе, вытягивая их на всю длину.
Японец-могильщик стал теснить их от ямы, давая понять, что пришло время закапывать собаку и надо уходить. Генри хотелось остановить это, быть с Бари до конца. Нужно как-то объяснить японцу, чтобы тот понял, как важно Генри остаться рядом с Бари и не позволить ему страдать в одиночестве. Сейчас он вспомнит, что нужно сказать. Какие-то слова вертелись в голове. Он достал из кармана овальный брелок, во сне он не понял, что это за предмет, но прочитал с экрана:
Точно! Вот они, эти слова. Генри нашел то, что искал.
Японец все теснил их, и родители уже отошли метров на двадцать от могилы. Они стояли, не шевелясь, как вкопанные. Генри стал напирать на японца. Он подвигал его назад, к Бари, повторяя ему в лицо: «Старый пруд», «Старый пруд». С каждым повторением ему удавалось сдвинуться на шаг ближе к Бари. Он слышал, как пес скулит и зовет из ямы. Но когда до Бари оставалось несколько шагов, ноги Генри точно отнялись, и он не мог сделать ни шага ближе. Японец посмотрел ему в глаза. Генри размахивал руками, стараясь достать до могильщика, врезать ему или уцепиться за него и подъехать к яме, как на буксире. «Старый пруд», «Старый пруд», – повторял он умоляющим тоном, но японец только отрицательно покачал головой. Он отвернулся от Генри и, взяв диковинную лопату с двойным древком, стал закапывать яму. Пес заскулил громче, затем залаял.
«Старый пруд!», «Старый пруд!», – в отчаянии кричал Генри, пытаясь пошевелиться.
«Старый пруд!» – Японец только черпал новые комья земли и не оборачивался.
«СТАРЫЙ ПРУД!» – Генри орал, что было сил. Бари выл из могилы.
Он проснулся, когда в комнату вошли родители. Мама смотрела на него испуганно. Генри не мог вспомнить подробностей того, что ему снилось, не помнил, о чем кричал. Перед глазами стояло только располовиненное тело Бари, которого хоронили заживо. Генри заплакал.
I. Цезарь
1
Профессору 30 лет. Сегодня день его рождения. Он идет по улице и смотрит по сторонам. Он закончил третью степень, получил пока только доктора, но еще с университета все зовут его Профессором. Наверное, сказалась привычка носить один и тот же костюм и еще склонность беспрестанно учиться. Некоторые называли его усердие в учебе «занудством», стали поддразнивать, потом один студент назвал его «Профессором», и кличка сразу к нему приклеилась. Кое-кто из однокурсников не вспомнил бы, как его зовут на самом деле, а среди поздних знакомых нашлись бы и те, кто знал его только под этим прозвищем.
Профессор вовсе не зануда, он просто педантичен.
Месяц назад умерла его мать, а сегодня день его тридцатилетия. Утром он встал, надел спортивные штаны и кофту с капюшоном, взял рюкзак, сложил в него какие-то вещи и поехал в пригород за восемьдесят километров от дома. Таксист, излишне приветливый и разговорчивый для утреннего часа, обратил внимание на спортивную одежду и спросил, едет ли его пассажир на тренировку. Профессор соврал, что присматривает дом в пригороде, а заодно, если позволит время, хочет пробежаться на свежем воздухе.
2
Профессор вышел из машины и гуляет по незнакомому пригороду, идет, не зная куда. Прохожие без лиц идут ему навстречу. Он заехал сюда неизвестно зачем и теперь просто шагает по улице. Недавно Профессор защитил докторскую. Скоро он получит должность врача в больнице. Давно пора, после долгой практики. За усердие и успехи ему предложили место в отделении и свой кабинет.
Одинаковые люди. Одинаковые дома. Ужасно хочется есть. Голод сверлит в нем дырку. Сверлит который год. Как сверлят коренной зуб. Профессор не любит дантистов. У него прекрасные зубы. Он совершенно не боится боли, его не пугает наркоз. Но этот запах, запах жженой кости, раздражает, заставляет слюну клокотать в гортани, пузыриться и течь по небу.